Чрево Парижа. Радость жизни

Заговор созревал медленно. В начале лета все еще обсуждали вопрос о необходимости «решительных действий». Флоран, вначале не соглашавшийся с другими, поверил наконец в возможность революционного движения. Он серьезно занялся этим, делал заметки, набрасывал на бумаге планы. Остальные продолжали только говорить; но бывший ссыльный мало-помалу отдался безраздельно своей идее, над которой мучительно ломал голову по вечерам. Эта идея до того овладела им, что он повел к Лебигру своего брата Кеню, разумеется не думая, что подвергает его опасности. Флоран по-прежнему смотрел на младшего брата отчасти как на своего ученика и, вероятно, счел даже своим долгом направить колбасника на добрый путь. Кеню был совершенным новичком в политике; но, просидев в погребке пять или шесть вечеров, он стал смотреть на вещи глазами Флорана. За спиною красавицы Лизы он послушно, с известного рода уважением, следовал советам брата. Впрочем, больше всего прельщало его мещанский вкус то обстоятельство, что он вместе со всеми принимает участие в попойках; ему нравилось уходить из колбасной, сидеть запершись в этом кабинете, где так много кричали и где присутствие Клеманс, по его мнению, придавало всему подозрительный и пряный душок. Теперь Кеню кое-как приготовлял колбасы, чтобы скорее бежать к Лебигру, так как ему не хотелось пропустить ни словечка из рассуждений, которые он находил необыкновенно умными, хотя зачастую и не мог до конца вникнуть в их смысл. Красавица Лиза отлично замечала, что он торопится уйти, но ничего пока не говорила. Когда Флоран уводил ее мужа, она стояла на пороге, немного бледная, и провожала их строгими глазами до дверей заведения Лебигра.

Однажды вечером мадемуазель Саже увидела со своего чердака силуэт Кеню на матовом стекле большого окна кабинета, выходившего на улицу Пируэт. Она открыла у себя великолепный наблюдательный пост напротив этого подобия молочного транспаранта, на котором вырисовывались тени заседавших мужчин с внезапно удлинявшимися носами, с выступавшими и вытягивавшимися челюстями, с громадными, неожиданно выраставшими руками, тогда как самих фигур не было видно. Это поразительное растягивание отдельных частей тела, эти немые и яростные профили, по которым наблюдатель с улицы мог судить о жарких спорах посетителей кабинета, заставляли старую деву торчать за кисейными занавесками до тех пор, пока транспарант не становился темным. Она чуяла здесь что-то «дьявольское». Мало-помалу Саже научилась распознавать тени по рукам, по волосам, по одежде. В этой путанице сжатых кулаков, разгоряченных голов, горбившихся плеч, которые точно отрывались и обрушивались друг на друга, она различала знакомые лица и говорила: «Вот это дылда-кузен, это старый скаред Гавар, а вот горбун и эта длинная жердь Клеманс». Когда же силуэты двигались оживленнее и в беспорядочном мелькании нельзя было ничего разобрать, у старухи являлась неодолимая потребность спуститься вниз и пойти к Лебигру посмотреть, что там творится. Саже покупала по вечерам настойку из черной смородины под предлогом, что поутру у нее ломота во всем теле и ей необходимо подкрепиться, как только она встает с постели. Когда старуха увидела массивную голову Кеню рядом с худой, нервно жестикулирующей рукой Шарве, она примчалась в погребок, вся запыхавшись, и с целью выиграть время попросила Розу прополоскать бутылку. Мадемуазель Саже уже собралась было уходить, когда услыхала голос Кеню, говорившего с наивной прямотой:

– Нет, они нам больше не нужны… Надо как следует вымести весь этот сброд, всю эту банду комедиантов, депутатов и министров!

На другое утро, в восемь часов, Саже была уже в колбасной. Она застала там госпожу Лекёр и Сарьетту, которые наклонились над шкафчиком с грелкой, выбирая горячие сосиски к завтраку. Кстати, старая дева втянула обеих приятельниц в ссору с красавицей Нормандкой из-за камбалы в десять су, и тогда они немедленно перешли на сторону красавицы Лизы. Теперь рыбная торговка, по их мнению, не стоила ни гроша. И обе женщины стали поносить на все лады Мегюденов, беспутных девок, которые зарились только на деньги мужчин. Дело в том, что мадемуазель Саже намекнула госпоже Лекёр, будто Флоран уступал иногда Гавару одну из сестер и тогда все они вчетвером кутили напропалую у Баратта, а расплачивался монетами в сто су, разумеется, торговец живностью. Госпожа Лекёр чуть не расхворалась, и даже глаза у нее пожелтели от разлития желчи.

В то утро старая сплетница решила сразить госпожу Кеню. Она повертелась возле прилавка и наконец вымолвила сладеньким голоском:

– А я видела вчера господина Кеню. Знаете, они ужасно веселятся в кабинете у Лебигра и поднимают страшный шум.

Лиза повернулась лицом к окну и чутко насторожилась, но, видимо, не хотела обнаружить явного любопытства. Мадемуазель Саже помолчала в надежде, что ее начнут расспрашивать, а потом прибавила тише:

– Там с ними бывает одна женщина… Ах, я не говорю про господина Кеню, я ничего не знаю…