Чрево Парижа. Радость жизни

– Оставь, пожалуйста! У меня совесть чиста. Я никому не должна ни единого су, я не замешана ни в каких мошеннических проделках, я покупаю и продаю доброкачественный товар и не требую за него дороже соседа… То, что ты сейчас говорил, применимо к нашим родственникам Саккарам. Вот они делают вид, будто даже не знают, что я живу в Париже, но я имею право гордиться побольше их и смеюсь над их миллионами. Говорят, Саккар наживается на снесении старых зданий и обворовывает всех и каждого. Это меня не удивляет; он к этому стремился. Он любит деньги для того, чтобы утопать в золоте, выбрасывать их как дурак за окно. Вот если доберутся до людей такого сорта, как он, людей, которые наживают баснословные состояния, – это я понимаю. Коли хочешь знать, я не уважаю Саккара… Но к чему трогать нас! Мы живем тихо, мирно; нам понадобится пятнадцать лет на то, чтобы обеспечить себе скромное благосостояние; мы не занимаемся политикой, и у нас одна забота – воспитать нашу дочь и благополучно приплыть к тихой пристани! Полно, смеешься ты, что ли! Мы – люди порядочные!

Она присела на край постели. Кеню был совершенно сбит с толку.

– Выслушай меня хорошенько, – продолжала жена более внушительным тоном. – Ты, надеюсь, не желаешь, чтобы разграбили нашу лавку, чтобы опустошили твой погреб, украли твои деньги? А если б эти люди, собирающиеся у Лебигра, действительно восторжествовали, неужели ты думаешь, что на другой день ты лежал бы, как сейчас, в теплой постели? А спустившись в кухню, принялся бы готовить галантиры? Признайся, ведь нет?.. Тогда зачем же ты болтаешь о свержении правительства, которое ограждает твои права и позволяет тебе откладывать деньги на черный день? У тебя жена, дочь; ты прежде всего обязан позаботиться о них. Ты был бы преступником, если бы рискнул их счастьем. Только бездомные бродяги, которым нечего терять, могут желать резни и беспорядков. Но ведь ты, конечно, не намерен остаться в дураках! Так сиди лучше дома, глупенький; спи спокойно, ешь вдоволь, наживай деньги, наслаждайся тем, что у тебя чистая совесть, и знай, что Франция сама сумеет за себя постоять, если Империя станет ей поперек горла. Отечество в тебе не нуждается!

Лиза смеялась своим восхитительным смехом. Кеню был вполне убежден. В сущности, жена права. Кроме того, она была такой красивой и сидела на краю постели причесанная с самого раннего утра, чистенькая, свеженькая, в ослепительном белье. Слушая Лизу, муж посматривал на их портреты в золоченых рамах, висевшие по обеим сторонам камина. Само собою разумеется, они люди порядочные. Одетые в черное платье, они выглядели такими благопристойными! Да и самая спальня показалась Кеню комнатой в доме людей почтенных. Гипюровые квадратики на мягкой мебели придавали обстановке чрезвычайно приличный вид; ковер, занавеси, фарфоровые вазы с пейзажами говорили о трудолюбии хозяев и любви к комфорту. Кеню глубже зарылся под перину и сладостно потел под ней, точно в теплой ванне. И ему так ясно представилось, что, зачастив к Лебигру, он едва не лишился всего: огромной кровати, спокойной комнаты, колбасной, о которой он думал теперь с умилением и с угрызениями совести. А от Лизы, от этой мебели, от всех милых вещиц вокруг веяло благосостоянием, от которого у него радостно спирало дыхание.

– Глупенький, – продолжала жена, заметив, что он сдался, – на хорошую же дорогу ты попал! Но видишь ли, тебе пришлось бы перешагнуть через наши трупы: мой и Полины… Так ты не будешь больше вмешиваться в эту политику, осуждать правительство? Все правительства на один лад. Мы поддерживаем одно и стали бы в силу необходимости поддерживать другое. Самое главное – спокойно жить на старости лет, получать ренту и твердо знать, что твой капитал нажит добросовестно.

Кеню кивнул в знак одобрения головой. Желая оправдаться, он пробормотал:

– Это все Гавар…

А Лиза сделалась вдруг серьезной и сердито перебила его:

– Совсем не Гавар… Я знаю кто. Ему следовало бы лучше позаботиться о своей собственной безопасности, вместо того чтобы компрометировать других.

– Ты намекаешь на Флорана? – робко спросил муж после некоторого молчания.

Она ответила не сразу, а встала и подошла к письменному столу, делая вид, что сдерживается. Потом молодая женщина отчетливо сказала:

– Да, на Флорана. Ты знаешь, как я терпелива. Ни за что на свете не хотела бы я становиться между тобой и братом. Узы родства священны. Но чаша терпения наконец переполнилась. С тех пор как он поселился у нас, все пошло вверх дном… Впрочем, что я?.. Лучше замолчать.

Опять наступила пауза. Видя, что муж в смущении рассматривает потолок алькова, Лиза с сердцем продолжала:

– Да что говорить! Он, по-видимому, даже не замечает, сколько мы для него делаем. Мы стеснили себя, отдали ему комнату Огюстины; бедная девушка безропотно спит теперь в чуланчике, где ей не хватает воздуха. Мы пичкаем его с утра до вечера, очень внимательны к нему… И хоть бы что! Он принимает это как должное. Он зарабатывает деньги, и неизвестно, куда они идут, или, пожалуй, слишком хорошо известно.