Чрево Парижа. Радость жизни

– Это Клеманс, – перебила Сарьетта, – высокая сухопарая девка, которая важничает, потому что училась в пансионе. Она живет с голоштанным учителишкой… Я их встречала. У них всегда такой вид, точно они тащат друг друга в участок.

– Верно, верно, – продолжала старушонка, прекрасно знавшая Шарве и Клеманс и желавшая лишь встревожить колбасницу.

Та и бровью не повела, как будто всматриваясь во что-то очень интересное на Центральном рынке. Тут Саже прибегла к крайнему средству. Она обратилась к госпоже Лекёр:

– Я хотела вам вот что сказать: посоветуйте-ка вашему зятю быть осторожнее. Они такое кричат в этом кабинете, что волосы становятся дыбом. Право, мужчины со своей политикой – самый безрассудный народ. Если бы кто услыхал, то, воля ваша, им бы не поздоровилось.

– Гавар делает все, что ему вздумается, – со вздохом ответила вдова. – Только этого еще недоставало! Он совсем меня доконает, если угодит в тюрьму.

И в ее мутных глазах сверкнул огонек. Но Сарьетта хохотала, и ее посвежевшее от утреннего воздуха личико все заискрилось от смеха.

– Вот Жюль, тот здорово умеет разносить тех, кто поносит Империю!.. Всех их надо утопить в Сене; ведь ни один порядочный человек, как он мне объяснил, не действует с ними заодно.

– О, невелика беда, – продолжала мадемуазель Саже, – если неосторожные слова услышит такая женщина, как я. Вы знаете, я, скорей, дала бы отрубить себе руку… Вот, например, вчера господин Кеню говорил…

Она опять остановилась. Лиза сделала легкое движение.

– Господин Кеню говорил, что надо расстрелять всех министров, депутатов – всю банду.

На этот раз колбасница круто повернулась, вся побелев и стиснув руки поверх передника.

– Это сказал Кеню? – отрывисто спросила она.

– И еще многое другое, чего я не упомнила. Понимаете, ведь это слышала я… Поэтому не тревожьтесь так, госпожа Кеню. Вам известно, что от меня никто ничего не узнает: я ведь не маленькая и понимаю, что можно довести человека до больших неприятностей… Все останется между нами.

Лиза оправилась от испуга. Она гордилась своей примерной, тихой супружеской жизнью и не допускала с мужем ни малейшей размолвки. Поэтому она только пожала плечами, проговорив с улыбкой:

– Все это сущие пустяки, просто вздор.

Выйдя на улицу, покупательницы порешили между собой, что у красавицы Лизы презабавно вытянулось лицо. Все они – братец, Мегюдены, Гавар и супруги Кеню – со своими историями, в которых сам черт ногу сломит, добром не кончат. Госпожа Лекёр поинтересовалась узнать, что делают с людьми, арестованными за «политику». Мадемуазель Саже знала только, что они исчезают куда-то навсегда. Тут Сарьетта заметила, что их, пожалуй, кидают в Сену, как требовал Жюль.

За завтраком и обедом колбасница избегала всяких намеков на вчерашнее. Вечером, когда Флоран и Кеню отправились к Лебигру, у нее в глазах было не больше суровости, чем накануне. Но в тот вечер, как нарочно, разбирался вопрос о будущей конституции, и, когда публика решилась наконец оставить кабинет, был час пополуночи. Ставни были уже закрыты, и всей компании пришлось, согнув спину, выходить гуськом в заднюю дверь. Кеню вернулся домой с неспокойной совестью. Он как можно тише открыл в квартире три или четыре двери, пробираясь на цыпочках и вытянув руки, чтобы не наткнуться на мебель. Все спало. Когда он вошел в спальню, ему стало досадно, что Лиза оставила там зажженную свечу: свеча горела в глубокой тишине высоким меланхолическим пламенем. Пока хозяин разувался и ставил башмаки на уголок ковра, часы пробили половину второго так звонко, что он смущенно обернулся, боясь сделать движение, и свирепо взглянул на блестевшего позолоченного Гутенберга с пальцем на книге. Кеню видел только спину Лизы и утонувшую в подушке голову, но чувствовал, что жена не спит и, должно быть, лежит с широко раскрытыми глазами, отвернувшись лицом к стене. Громадная спина Лизы, очень жирная в плечах, была как бы полна сдержанного гнева, в ее тяжелой неподвижности чудилось безапелляционное обвинение. Кеню, совсем сконфуженный крайнею суровостью этой спины, которая, казалось, глядела на него осуждающим оком полноликого судьи, скользнул под одеяло, погасил свечу и замер. Он лег на край постели, чтобы не задеть жены. Она по-прежнему не спала: Кеню готов был в этом поклясться. Затем он стал засыпать в отчаянии от упорного молчания Лизы, не смея пожелать ей спокойной ночи, чувствуя себя бессильным перед этой неумолимой громадой, которая отвергала его покорность, загородив собою постель.

На другой день Кеню спал долго. Когда он проснулся, лежа на самой середине постели, укрытый до подбородка периной, он увидел, что Лиза сидит у письменного стола и приводит в порядок бумаги. После вчерашних бесчинств он спал так крепко, что и не заметил, как она встала. Кеню собрался с духом и подал голос из глубины алькова:

– Отчего же ты меня не разбудила?.. Что ты там делаешь?

– Прибираю в ящиках, – ответила она совершенно спокойным голосом. У него отлегло от сердца. Однако Лиза прибавила: – Ведь не знаешь, что может случиться, если вдруг нагрянет полиция.