Чтение с листа

Вету вдруг рассмешило это «поговорим о чем-нибудь». О чем? О том, что дома ее ждет «настоящий борщ», что она писала дипломную работу о писательском ремесле по «Золотой розе» Паустовского, сама рассказики сочиняла, а работает секретаршей, или, может быть, о том, что любила один раз в жизни в двенадцать лет?.. Классика: все рассказать о себе попутчику в поезде, а вот про самолет – это уже современный вариант. О чем?

– Вам когда-нибудь было страшно? – спросила она о том, что сейчас было на поверхности сознания.

Да, ему было страшно. Много раз. Последний раз было страшно три дня назад, когда он увидел закованную в металлический аппарат ногу жены, а потом в ординаторской услышал: «Коллега, поймите, хромать она все равно будет, да и пожизненной гарантии мы не даем». Спрашивать, сможет ли она танцевать, было смешно, одна скользкая ступенька похоронила участие в соревнованиях и новое платье, и новый рисунок квикстепа. И, похоже, надо просить больше дежурств в больнице – работу в Доме пионеров ей тоже придется оставить, и своих любимых учеников, и концерты… Ладно, лишь бы ходила.

Он сам не заметил, что все это говорил вслух.

Вета сразу же устыдилась своих переживаний. Слов сочувствия не находилось. Она помолчала, потом невпопад сказала:

– Да, нога – беда. Я три года назад руку ломала в локте – вот тут, – она долго тыкала в рукав, дожидаясь, пока он сфокусирует взгляд, – и то беспомощной была, страшно вспомнить.

Сок в стаканчике прекратил бешеный танец и теперь лишь слегка подрагивал. Стало намного тише, только младенец продолжал заходиться в надрывном крике.

– А мне страшней всего было, когда загорелась соседняя дача, – продолжала Вета. – Мама обезумела, кидала в простыни какие-то вещи, без смысла, что попадалось под руку, связывала в узлы и вытаскивала на улицу. И слышу, как сейчас, как крыша с треском провалилась.

Сосед покачал головой:

– Да, детские воспоминания самые острые. А на вашу дачу огонь не перекинулся?

– Нет, слава богу.

Они замолчали. «О чем-нибудь» поговорить не получалось. Но опять стало страшно. «Больше никогда не буду летать», – вдруг решительно подумала она.

Он представил себе выходные, которые придется проводить дома, перемену всего уклада жизни и понял, что не готов. Не готов – и всё тут. Рядом сидела сероглазая ровесница, он мог протянуть руку, обнять, пригласить за город… А уж потом вернуться домой и наврать про срочный вызов…

Самолет пошел на снижение. Вета вдруг сказала:

– А вот знаете, когда еще было очень страшно. Со мной в институте учился мальчик, слепой от рождения. Читал пальцами, по азбуке Брайля. И вот поехали мы как-то на экскурсию в Загорск. И он с нами. Подошел к собору, гладит его рукой и громко так говорит, как бы ко всем нам обращаясь: «Смотрите, какая красота!»

«А она еще и умная!»

В иллюминаторе уже можно было разглядеть голые подмосковные леса, квадратики распаханных полей, ленты шоссе, точки машин.

Цыганки поправляли съехавшие платки, рылись в потертых сумках, шикали на детей.

Ему еще надо ждать багаж, а у Веты была только сумка.

– Вы врач, вам не привыкать спасать. Спасибо. Мне, правда, было очень страшно. Желаю вашей жене полного выздоровления. До свидания!

Теперь по-настоящему страшно было уже ему самому.

Репетиция вдовства 1987

Она ела прямо со сковородки. Три раза в день. Жаренную на постном масле картошку. Пролежавшие почти месяц в посылочном ящике под столом картофелины сморщились, никак не хотели уступать ножу, а очищенные слегка проминались, как плохо надутые мячики.

Яблок и впрямь была прорва. Они валялись на земле, темнея подгнившими бочками и устилая, как ковром, аккуратно, разве что не циркулем прочерченные границы. Муж, равнодушный ко всему прочему – цветам, грядкам – болезненно любил свои яблони: белил по весне, окапывал, удобрял, а осенью, в урожайные годы раздавал всем вокруг полные пакеты, и до следующего лета не надоедало ему пить чай с яблочным джемом. Вете казалось, что, когда начальник вынес приговор: «На объект!», у мужа только одно и мелькнуло в мозгу: «Яблоки!»