Чтение с листа

Участок, еще в шестидесятые годы полученный Ветиными родителями, он не любил. Нехотя, по обязанности приезжал на выходные, неловко помогал тестю. «Не повезло мне, – говорил тот, – не золотые руки зять попался – анодированные», норовил в воскресенье уехать пораньше, мол, к вечеру электричка битком набита. Когда родители один за другим умерли, посадил яблони, напихав по совету бывалых садоводов под корни гвоздей и прочих железок, стал бывать на даче чаще, многому научился, почувствовал себя хозяином.

Пока Павлик был маленьким, жил там все лето с бабушкой, они приезжали – руки, оттянутые сумками – продуктов не достать – сын загорелый, веселый бежал им навстречу, и это был самый счастливый момент, наверное, вообще в ее жизни.

В их небольшом садовом товариществе все друг друга знали, все были на виду в переносном, да и в прямом смысле – жизнь просвечивала сквозь сетку рабицу и невысокий штакетник.

Вета уже успела рассказать, что Мишу услали на десять дней в командировку – сдается какой-то важный объект и туда кинули дополнительные силы. А время собирать урожай и закрывать дом на зиму, в воскресенье приедет приятель мужа – увезет.

Она сортировала яблоки, закапывая гнилые в яму, как было велено, монотонное занятие и непривычное одиночество были не-ожиданно сладостны. Ей все нравилось: желтеющие березы, сыроватый воздух, расцветшие астры, соседский котенок, укативший у нее из-под руки белый налив, обычно раздражавшие голоса – слов не разобрать, а главное – свобода. Как будто эти дни были подарены ей сверх отпущенных и не шли в общий счет.

Мама всегда возмущалась: «У тебя что, мужика нет?!» Конечно, он не оставлял ей тяжелой работы, но все, что по силам, Вета привыкла делать сама. Было легко – муж рядом, всегда за спиной. А теперь ее сковал страх, боязнь ошибиться, пусть в незначащей мелочи, словно отцепили страховочный трос. Как будто придет проверка и, как адмирал, инспектирующий корабль, кто-то станет белоснежным носовым платком проходиться по завернутым на зиму в газету кастрюлям и упакованным в пленку матрасам. Она протопила печку, как делала сотни раз. Но никогда при муже не посмели бы выпрыгнуть на железный лист мерцающие краснотой угольки…

И все равно Вете было хорошо оттого, что можно помолчать, можно кое-как застилать постель, позволить себе есть стоя, прямо около плитки, обжигающую картошку, подцепляя со сковородки самые поджаристые ломтики.

Известно, нет ничего страшнее одиночества, но как оно, оказывается, иногда нужно, если знать, что послезавтра снова обступят тебя привычные заботы и голоса…

Вете захотелось позволить себе что-то необычное, но лишенная практики фантазия не подсказывала никаких безумств. Она села на крылечке и закурила. Сигареты лежали на подоконнике, пачка выцвела на солнце, и название едва угадывалось. Всерьез она не курила – баловалась за компанию. Дым извивался, запах смешивался с разлитой в воздухе легкой гарью – жгли опавшие листья и остатки летней жизни, скоро поселок вымрет до весны.

– Лизавета! Вот это дает, мужа спровадила, а сама в разврат вдарилась!

Она вздрогнула от неожиданности, упавший столбик пепла больно обжег ногу.

– Курит, видишь ли. Думаю, пойду гляну, как ты там справляешься. Ночевать-то одной не страшно? А то приходи, белье только возьми.

– Спасибо, тетя Таня, все в порядке, не страшно мне, кого тут бояться…

– Это не скажи, пугать не стану, но лихих людей хватает. Вон, в Шебекине прямо среди бела дня от колодца мотор «Кама» свинтили.

Вете не хотелось поддерживать разговор с маминой подружкой – негласной, никем не избранной и, сколько она помнила, несменяемой председательшей их садового товарищества, отъявленной сплетницей, однако деваться было некуда.

– От таких не убережешься…

– Это правда. Так приходи, если что.

– Спасибо, но я, правда, не боюсь.