Чтец

Келаннцы не жгут свечей, не курят фимиам и не палят стопки бумаги, чтобы отправить человека в последний путь. Они не кладут покойнику на глаза мелкую монету, чтобы у того было чем расплатиться с Паромщиком. Келаннцы не верят в Паромщика и не верят в жизнь после смерти.

В Келанне если ты умер, то навсегда и безвозвратно. Нет ни души, ни привидений. Нет и духов утешения, которые сопровождают человека, когда умирает его сестра, друг или отец. Не верят жители Келанны и в возможность общения с мертвыми. Мертвые попусту не существуют. Когда человек умирает, они не произносят молитв, потому что их не к кому обращать – нет ни богов, ни небес. Нет и реинкарнации: уйдя из жизни, никто в нее не возвращается. Лишившись тела, ты превращаешься в ничто – но только в том случае, если о тебе не сложили историю.

Скорбя об ушедшем, жители Келанны рассказывают о нем истории – и эти истории позволяют ушедшему вернуться к тем, кто о нем скорбит. Келаннцы верят – герои истории никогда не будут забыты. А не забыты – значит, живы.

Но некоторые из жителей Келанны – печальное меньшинство, живущее надеждой, – рассказывают о Мертвом море. Далеко на западе, в неизведанных водах за пределами всех известных течений, живут те, кто лишен плоти. Говорят, что ночью, когда темнота растекается по небу, волны Мертвого моря сияют рубиновым светом. Это глаза – тысячи, много тысяч глаз тех, кто уже умер, но кто не всегда будет пребывать во власти смерти.

* * *

Глубоко под поверхностью моря, вдали от солнечных лучей простирается слепой мир, где нет различий между ночью и днем. Здесь нет ни цвета, ни формы, ни тени. Жители этих мест висят в пустоте, неспособные понять, перемещаются ли они или пребывают в неподвижности – ведь нет здесь ни ориентиров, ни точек отсчета для движения и покоя. И ничто не скажет им, где они были до этого и куда направляются. Одиночество – их удел.

Миром их будет черный мир на дне моря, где способны жить лишь чудовища и призраки.

Но потом, после бесконечных лет ожидания, раздастся зов. И они восстанут и поднимутся, рванувшись вверх подобно снопам света. И доберутся они до страны глубокой синевы, где киты поют свои песни, а голодные акулы отмеряют океанские мили в поисках жертвы.

Мимо них будут проноситься кальмары, морские черепахи, косяки сияющих серебряных рыбок, и вступят они, наконец, в бирюзовый мир, простирающийся прямо под поверхностью моря, где рябь играет отражением голубого неба, а солнце зажигает плещущуюся воду.

Подобно огненным копьям они взлетят в воздух и вспомнят, как ярок и чудесен мир, как радостно смеются морские волны, как непростительно прекрасно синее небо. И они вновь встретятся с ветром, и ветер будет играть с ними, бросая их вверх и вниз, вправо и влево. И раздадутся звуки: плеск волны о деревянный корпус корабля, поскрипывание снастей, крики чаек, грубые просоленные голоса матросов, шум и беготня на палубе, а в отдалении – стук молотков на причалах, смех детей, звон сабель и револьверные выстрелы, и разговоры, и крики, и пение…

Они вернутся.

* * *

Это книга

Глава 24 Корабли в тумане

Из кают-компании Сефия и Стрелец вышли уже после рассвета. Капитан Рид так и не сказал, оставит ли он их на корабле – он торопился участвовать в похоронах; к тому же он должен был обсудить со старшим помощником кое-какие дела без посторонних.

Хотя солнце уже встало, туман мешал утреннему свету воцариться над морем, и Сефии, не спавшей всю ночь, казалось, что они зависли в каком-то пограничном пространстве между ночью и днем, между «здесь» и «там», между действительностью и вымыслом.

Рядом с ней Стрелец зевал и морщился, поглаживая поврежденные ребра.

Остальная команда собралась на верхней палубе, где уже была готова шлюпка, нагруженная черным камнем. На вершине погребального костра лежал Харисон с красным пером в застывших пальцах.

– Словно спит, правда? – пробормотал Хорс.

Сефия стиснула зубы. Харисон не выглядел как человек – скорее, как пустая форма человека, сложенная из плоти и костей; а то, что делало его Харисоном, что заставляло его злиться, радоваться, любить и ненавидеть – это ушло навсегда. Сефия вытерла глаза и принялась наблюдать за туманом, который скользил по поверхности серых вод.

На море погребальный ритуал короток, а период скорби приходится на последующие недели, когда те, кто знавал покойного, рассказывают и пересказывают истории из его жизни. Поэтому с Харисоном простились быстро: прозвонил корабельный колокол, вспыхнул факел, и шлюпку спустили на воду.

Два матроса оттолкнули шлюпку от корабля, и вперед, дрожащими пальцами сжимая шапку, вышла Жюль. В ее ярких миндалевидных глазах стояли слезы, но она проглотила рыдания, улыбнулась и запела.

Ее голос взвился над кораблем, провожая огонь и черный дым погребального костра, который постепенно скрывался в густом тумане.