Что было бы, если бы смерть была

О людях настоящих, которые реальны
Не слишком-то брутальны, но именно всамделишны.
Я их не знаю внешне.
Я их узнаю внутренне.
Весь мир парит отвесно.
Сорвётся или взмоет.

Какое-то такое всамделишное чувство

Глаза мои откроет.
Какое-то такое всамделишное братство
Распознаёт лукавство под множеством покровов.

Я подзабыл основы.

Я снова их нашёл.

Всамделишные люди реально существуют.

Не слишком хорошо мы жизни совершаем.
И с миром поступаем не так, как ветер дует.
Но выдохом и вдохом осуществим эпоху.

– Что вы там бормочете? – могла бы спросить Хельга.

– Напоминаю себе: «у тебя остаётся только то, что ты отдал».

Ничего такого произносить не пришлось. Однако же решались (здесь и сейчас) задачи вполне космические. Но не только поэтому (из своего далёка) – всё тот же коварный Петроний (по воле души Перельмана) продолжал доходчиво комментировать:

– Неужели я должен выслушивать твои рассуждения, что банальней цитаты из сонника? Поистине, ты поступаешь много гнуснее меня, когда расхваливаешь поэта, чтобы пообедать в гостях.

Перельман улыбался (про себя). Перельман вспоминал тексты (себе вровень). А Хельга (в это время) – вовсе не умолкла и сказала ещё и ещё много-много других своих несомненностей, с которыми сложно было бы не согласиться; с которыми он не мог соглашаться.

Была ли она образована (в реале)? Никому это не было интересно: Хельга предъявляла претензии Перельману и миру, потому душа за пультом монитора переводила их на доступный Николаю язык.

Так что Хельга легко перескочила с Петрония на Бахтина (не общеизвестного, а брата его – французского легионера):

– Если вы не одумаетесь и не переменитесь, не вернете своей поэзии оплодотворяющую силу амбиций, то мир уйдет дальше, в своё будущее, а вы останетесь лежачим камнем.

Он опять посмотрел на неё – из своего будущего: такой «он» – опять не мог согласиться.

Мне некуда и незачем идти,
Поскольку истина, известно, анонимна.
Чужое слово, ставшее моим,
Затёртое в пути ко мне, как звуки гимна,

В серебряном я переплавлю горне

И посмотрю, кто сам придёт за ним.

Так он бросался отрывками своих собственных текстов (бросался будущим – в ответ на её цитаты из текстов чужих); он словно бы «за-ранее» рассказал всю их дальнейшую беседу и то, к чему она (не) приведет.

Но она не поняла или не захотела понять.

– Вы скверно пишете. Ваша мысль бывает проникновенна, но воплощение скверно, – сказала она.

– Да, – (не) согласился он.

И опять она не поняла или не захотела понять: его «да» означало лишь то, что любое писание скверно.

Чужое слово, ставшее моим,
В лужёное своё допустит горло.
И горном раскалит его в огне.

Из горла пашни вырастает колос,

Чьи корни крохотны! Но он растёт как голос.
Волнуются как море голоса.
В руках моих коса острее бритвы.
Последнее прости благовестит к молитве.

Сие есть круговерть и пастораль.

Я не из тех, кто ищет себе горе.
Я сказочник и враль! А голоса как море.
Мне некуда и незачем идти.

Чего проще: сказано – сделано; реальность поэта есть реальность силы (Никалай Бахтин); эта сила смотрела на Хельгу, а она говорила слова:

– Я желаю вам только добра.

– Да, – (не) согласился он.

Её добро, конечно же, не было для него злом. Просто её добра и зла вообще не было в его мире.

Даже «став» Николаем Перельманом, он не стал всеобщ: не мог «принять всё», приходилось – частности «выбирать на месте».

Она подождала. Но то, что она приняла за согласие, развития не получило.

Зато получилось другое развитие: то существо «победителя постижимого мира», что развивалось сейчас в ресторане на Невском проспекте – уже и произошло, и осознавало себя «когда-то бывшим» – в прошлом, а так же – всё ещё только собиралось происходить в будущем.

То есть – там и тогда, где (даже как душа у монитора) – была уже прошлой душой: находясь лишь там, где явило себя всё многомерие мира.