Что было бы, если бы смерть была

Это было еще более жестоким «где-то», нежели просто «место и время»; за-то: теперь он мог происходящее «немного» менять (даже не прибегая к курсору).

Жестокость была заключена именно в «немногости»: никаких рук и ног, гениталий или желудков не хватило бы, чтобы наполнить всю малость осознанных им вероятностей самого себя, ибо – слаб человек и частичен.

В этот миг мой телесный Перельман (который по прежнему «был и остался» Перельман-победитель) – был равно-душен: равен душой происходящему.

Всё (на)стало – инаково и по правде: внешностью своей – на себя не похоже, но – сутью намного строже: даже где-то как древние языческие боги! То есть люто и радостно, и безжалостно даже к себе.

Его тело – вышедшее из магазина, тотчас же сосуд с алкоголем раскупорило и из горлышка отхлебнуло, демонстрируя: в этом мире всё совершается в соответствии с Сатириконом.

Его душа – перенеслась в ресторан (тамошнюю ирреальную ипостась Перельмана; душа (теперь) – наблюдала за Хельгой не только с экрана и (при желании) могла бы плотски к ней прикоснуться.

Кто бы мог подумать, что и здесь (в виртуальности) – речь идёт о мировой ограниченности ресурсов и их перераспределении между субъектами: решалось, кому быть (или всё же не стать) объектом реальности; а поди ж ты! Так и есть.

Речь об ограниченности жизненного срока, о таланте и его отсутствии, о совести как (не)данности.

Всего этого – очень немного: (того или иного) на всех не хватает. Дело за (не)малым: Хельга хочет получить доступ к ресурсам Николая Перельмана; не так ли происходит и в любой (земной или небесной) сфере?

Например: даже сам этот миг миг его встречи с помянутой Хельгой (застывший в янтаре монитора) – заключился в тесное пространство и намного более обширное время японского ресторана, расположенного в самом начале Невского проспекта.

По периметру этого мига: за окнами на Невском была всё та же зима, а в Сочи происходила всё та же Олимпиада с её (на самом-то деле) несостоявшейся факелоносицей Кабаевой (или она несла-таки факел? Не помню).

Сейчас мой Перельман (в ресторане) – пытался управиться с палочками, подумывая, не взять ли себе обычный прибор; согласитесь, и в этом есть символика жеста.

А потом Хельга ему что-то сказала. Он (намеренно) не услышал: был глух и нем – для её мира! Который был настолько непобедим, что и связываться не стоило: следовало жить мимо и дальше.

Здесь Перельман подумал: реальность ресторана-кафе хороша ещё тем, что в одой версификации Хельга может его покинуть, а в другой – остаться и продолжить настаивать на своих амбициях.

Он поднял на нее глаза: на экране монитора (и шевелением губ, и и из динамиков) её слова прозвучали, словно бы выписанные на латыни самим Петронием:

– Замолчишь ли, лесной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной! – сказала она ему, выговаривая за очевидную глупость всей его жизни: сказанное означало примерно следующее (или только часть по-следствий): посадить дереве, построить дом, вырастить сына.

На деле это звучало так:

– Вы никого не используете и не позволяете пользоваться собой. Хорошо, это ваш выбор: выключить себя из судеб мир. Вы словно бы кастрируете себя, лишаете себя мирской судьбы. Ссылаясь на то, что в этом мире всяк друг друга пользует, всяк тщится обогатиться и насладиться.

Он знал: если бы дело было лишь в ресурсах и их перераспределении между субъектом и объектом (она это назвала словом пользует), всё (меж них) – решилось бы за один миг: он бы ей уступил себя.

Если бы он только мог; но! Он был настоящий, из раньшей жизни. Всамделишные люди не могут отказаться от всамделишности.

Они иначе смотрят на мир. Просто смотрят. Просто видят: мир без настоящего – непоправимо пошл; вот и Хельга (при всём при том, что она была в своём праве) – оказалась непоправимо пошла; но!

Именно так (и именно сейчас) – Перельман оказался в ситуации, когда ему придётся встретиться с одной из её ипостасей на бандеровской Украине. Разумеется, там ему предстоит выбрать (как если бы такой выбор вообще для него существовал) – меж выживанием и всамделишностью; Перельман не мог об этом знать.

Зато Перельман (в этот миг решения) – даже вспомнил одно (в те годы) ещё не написанное стихотворение.

Которое стихотворение было всего лишь честным и ничего не решало.