Что было бы, если бы смерть была

– Может, всё-таки выпьешь? – сказала геологиня Маргарита, протягивая фляжку со спиртом недо-мастеру: ты человек. Ты велик. Ибо тебе есть что отдать (взять). Ты выстоишь. Ибо силён (слаб); а в силе своей (в слабости своей) ты всегда отыщешь резервы своего сверхчеловеческого основания (обоснования) своего существования.

Ты человек.

И сейчас (всегда) – ты в том или ином личном аду (но даже знание об этом – уже ад, потому что иллюзия). Как здесь не взяться возвеличению, ежели из ада предстоит подниматься.

Как, предположим, Орфею, ведущему за собой Эвридику.

– Нет. Пить не буду, – зачем-то развёрнуто категорично ответил ангел.

Разумеется, он не цитировал эпизод из романа Пикуля (и фильма по роману) Моонзунд, диалог Артеньева и фон Кнюпфера: «Смерть, как и рождение, есть акт возвышенный. Пить не буду.»

Даже если бы он и вспомнил этот эпизод. Он просто не полагал себя находящимся в аду и смерти. Да и происходило сейчас (по факту) – совсем другое: некая Маргарита (геологиня) привела за собой в ад за своего юного недо-любовника (знать не зная, что он – как падший ангел, и так в аду).

Привела, ожидая (здесь и сейчас) – всплеска взаимопонимания. Совершив для этого всплеска некие ритуальные действия. Я уже говорил о том, как мой ангел ещё только будет относиться к насилию над незримым; так ведь мы уже убедились: в этой истории нет никакого «только сейчас» – есть всегда

Она выпила из чаши (из крышечки фляги) – одна.

Никакого единения он не чувствовал: было раз-(два-три) – единение, человеки оказывались ничтожными атомами постмодерна (лепи из них какие угодно сочетания); так рождался русский всечеловек.

Не сейчас конкретно. Но и сейчас тоже. Ибо всегда.

Перспективы его – могущие и быть, и не быть – запредельны; человек велик в своём ничтожестве (едва не сказал я, но – удержался: ничтожество и невежество лишь внешне схожи); скажи мне, мой друг (это я обращаюсь к самому себе), откуда взяться преисподней в Царстве Божьем СССР?

А что СССР – именно Царство, у тебя нет сомнений.

Дальше произошло банальное. Падший ангел признался:

– Я жалею, что пришёл в лес. Здесь как в аду.

Она, как-то удивительно не захмелевшая от щедрого глотка спирта, поняла его правильно, но не удержалась и сказала:

– Что создать мог Господь, кроме рая?

Он промолчал.

– Это Борхес, – сказала она. – Рассказик называется Роза Парацельса.

Борхеса он тоже ещё не читал. Потому сказал:

– Я не верю в Бога. Так меня учили в хорошей советской школе.

Надо признать, он не сказал: Господа.

Она посмотрела на него с уничижительным сожалением. И зря, ведь он не лукавил, в прямом отличии от неё: ведь она таки уже понимала, что её учеником этот ангел не станет (но одно дело понимать, другое – хотеть, чтобы стал).

Он – тоже хотел. Например, посмотреть в её личико. Но не мог: на её сморщенных (почти старушечьих) щеках лежат блеклые снежинки. Мироздание вокруг них было насквозь неправильным.

Преисподняя Царства Божьего, населянтами коей они являлись.

Он хотел посмотреть в её личико, но не стал себя (в прямом отличии от неё) себя заставлять. Он не был совсем уж плох. Хотя она сейчас так попробовала о нём думать. Разумеется, у неё не получилось. Ведь это означало: расписаться в совершенной обоими мерзости.

«Так: денди, демон, архангел с трубой – он всё, что вам угодно, только в тысячу раз пуще, чем хотели вы. Игрушка, которая мстит за себя. Objet de luxe et d’art – и горе вам, если это objet de luxe et d’art (предмет роскоши и искусства, прим. моё) станет вашим хлебом насущным!

– Невинность, невинность, невинность! —

Невинность в тщеславии, невинность в себялюбии, невинность в беспамятности, невинность в беспомощности…

Есть, однако, у этого невиннейшего и неуязвимейшего из преступников одно уязвимое место: безумная – только никогда не сойдёт с ума! – любовь к няне. На этот раз навсегда исчерпалась вся его человечность.

Итог – ничтожество, как человек, и совершенство, как существо.

Из всех соблазнов для меня я бы выделила три главных: соблазн слабости, соблазн бессилия – и соблазн Чужого.» (Цветаева. Москва. 1918–1919)

Марина Ивановна была права: он был (здесь) – Чужим. А геологиня была – Здешней. Он сказал:

– Пошли отсюда.

Она подумала:

– Грубо. И глупо.

Он почти услышал. И почти сказал (в ответ):

– Извини.

Хорошо, что не сказал. Она бы извинила. Они помолчали и – «пошли»: штампованные аргументы, которыми она «пошагово пошагали» из преисподнего леса, были донельзя пошлы. И это было (как и всё в этой истории) невыносимо пошло: выйти у них не получалось!

Весь мир (казалось бы) – стал преисподним лесом: куда бы они не шли (проваливаясь в снега веков) – они не шли никуда.

Правда, они этого не замечали. На деле они только-только пришли к консенсусу – выходить (геологиня вынуждена была согласиться: искренности между ними – даже не смотря на нелепый секс или благодаря нелепому сексу – не будет); они только-только собрались выйти, и это «собирание» заняло какую-то бесконечную секунду…