Читаем Что было на веку... Странички воспоминаний полностью

Если бы не его чувство юмора, мне никогда бы не удалось опуб­ликовать в сухом и деловитом «центральном органе» партии насмеш­ливую заметку «О неосторожном зайце и глубокомысленном крити­ке» — о весьма надуманных умозаключениях ленинградского критика Б. Платонова по поводу очередного романа Семена Бабаевского. Лю­бопытно, что если А.А. Реформатский очень смеялся по случаю появ­ления в «Правде» столь неожиданной реплики, то новый директор Литинститута, прозаик Василий Александрович Смирнов, пришел от нее в крайнее раздражение. Впрочем, это были только цветочки по сравне­нию с теми «ягодками», которые созрели и проявились несколько лет спустя, когда он стал одним из руководителей Союза писателей.

Примерно в эту пору Михмат задумал напечатать коллективную статью двух авторов — профессора Анатолия Андреевича Волкова и недоучившегося студента, сиречь меня, о так называемой «лите­ратурщине». Статья была даже набрана, стояла в номере, но почему-то была снята, а затем и вовсе погребена в редакционном архиве.

И слава Богу! Ни я, ни даже Кузнецов не знали, что мой «соавтор», по слухам, подвизался на службе пресловутым «органам». Его долго побаивались. Даже десятилетия спустя, узнав, что я написал фельетон о его книге, редкостной по своему стилистическому убожеству и по неоднократным следам то ли крайне небрежной работы, то ли деятельности бригады литературных негров (не сумевшихсвести концы с концами, убрать целиком совпадающие пассажи из разных глав и т. п.), весьма расположенная ко мне критик Сара Мат­веевна Штут сочла нужным предупредить меня, какого опаснейше­го врага я себе наживу.

Я, было, внял доброму совету, поколебался... и все-таки не удер­жался, разве что опубликовал свой опус «Раскрыв... показал» не в «Литературной газете», как сперва намеревался, а в журнале «Воп­росы литературы» — к великой радости Корнея Чуковского, почерп­нувшего оттуда несколько красноречивых примеров «канцелярита», как он окрестил подобный метод выражаться.

В 1950 году я заканчивал институт, и Кузнецов попытался даже ус­троить меня на работу в «Правду», но (увы, или, скорее, слава Богу?) подвели «анкетные данные». Тогда, думаю, опять-таки не без его учас­тия, меня пригласили в журнал «Огонек» заведовать отделом критики и библиографии (отдел состоял из одного человека — меня же).

Переговоры со мной вел заместитель главного редактора Евгений Михайлович Склезнев, несколько месяцев спустя умерший.

Тогда возглавлял журнал Алексей Александрович Сурков.

И тут я надолго отвлекусь от собственной персоны.

Случилось слышать об одной брюзгливой даме, у которой в за­писной книжке многие знакомые с адресами и телефонами «столпи­лись» на страницах под грифом «С». Вместо объяснения владелица столь оригинального алфавита только отмахивалась:

— А! Все они — сволочи...

Схожее впечатление возникает порой при чтении некоторых тру­дов и мемуаров о минувшей советской эпохе.

Читаю автобиографическую прозу поэта, в прошлом хлебнувше­го лиха, но сейчас вполне благополучного и даже «модного». Расска­зывая о встрече после долгой разлуки со своим знаменитым собра­том, он пишет, что в Бродском его особенно тронула «верность клас­совому чувству»: те, кого тогда (в доперестроечную пору —А.Т.) «печатали», так и остались... «теми, кого тогда печатали».

И впрямь, в ту пору написанное обоими (да и не только ими) не публиковалось; в издательской рекламной аннотации к цитируемой книге сказано, что минувшая «эпоха всеми силами пыталась очер­нить, ославить их».

Теперь мы живем в другое время, да вот беда: иные из прежде го­нимых порой, похоже, перенимают некоторые приемы своих былых преследователей — хотя бы пресловутое навешивание ярлыков вро­де только приведенного: «те, кого тогда печатали», и огульно-пре­небрежительное отношение к тому, что ими сделано.

В воспроизведенных в той же книге разговорах обоих друзей встречаются весьма высокомерные отзывы обо всех советских писа­телях, которые, дескать, «вообще занялись домостроительством по типовому проекту» (сиречь по правилам «социалистического реа­лизма» и по указке свыше), и о читателях — «публике, воспитанной на «Левом марше», на плясовой «Теркина» и на жестоком романсе «Жди меня, и я вернусь».

Вот уж поистине — смешались в кучу кони, люди. Борцы с «типо­вым проектом» преспокойно при этом заимствуют оценки его изго­товителей — разве что с обратным знаком. Это ведь ортодоксальные «партийные» критики призывали видеть в знаменитой книге Твар­довского лишь безоблачный оптимизм (что в переводе наших друзей и есть «плясовая»), упорно замалчивая созданные в ней трагические картины войны — от гибели «наших стриженых ребят» до скорбной фигуры солдата на пепелище родной деревни:

У дощечки на развилке,

Сняв пилотку, наш солдат

Постоял, как на могилке,

И пора ему назад.


И, подворье покидая,

За войной спеша скорей,

Что он думал, не гадаю,

Что он нес в душе своей...


Но, бездомный и безродный,

Воротившись в батальон,

Ел солдат свой суп холодный

После всех, и плакал он.


На краю сухой канавы,

С горькой, детской дрожью рта,

Плакал, сидя с ложкой в правой,

Перейти на страницу:

Похожие книги