Что было на веку... Странички воспоминаний

И все сходило с рук — до той поры, когда при каком-то конфлик­те в школьной комсомольской организации, возглавлявшейся смаз­ливым десятиклассником Вадимом Кирко, этот «вождь» решил об­ратить внимание на нашу, естественно, никем не «санкционирован­ную» «прессу».

Между тем санкции требовали уже почти на все. Во всяком слу­чае, когда умер от дифтерита Володя Лекнин, с которым как раз не­задолго до этого у меня вновь вспыхнула долгие года еле тлевшая дружба, я хотел на похоронах прочесть написанные прощальные стихи, и, узнав об этом, Е.Н. Жудро отозвала меня в сторонку и пред­варительно сама их выслушала.

Наша «Сплетня» попала на скамью подсудимых, и дело дошло до райкома комсомола. Он находился в том самом прелестном особняке Морозовой на Смоленском бульваре, где некогда собирались блиста­тельные умы и таланты серебряного века. (Между прочим, там же, но в помещении, занятом райвоенкоматом, я, придя годы спустя с хо­датайством от Литинститута дать мне небольшую отсрочку для за­вершения весенней экзаменационной сессии, услышал от военкома, что «таких писателей народ — в зад коленом», так что эту сессию я сдавал уже после войны, которую сей «бич дезертиров», полагаю, благополучно, а может быть, и небезвыгодно провел в том же исто­рическом здании. Где-то вы теперь, мой бдительный майор — или же давно полковник, если не генерал?)

Райком расщедрился на выговоры, но вскоре грянула война, и ста­ло не до того.

Не думаю, что только из-за подобных обид я в 1940-1941 годах пережил острую неприязнь ко многому, что совершалось в стране. Мне трудно теперь припомнить и проследить какую-либо последо­вательность, с какой это происходило. Ведь еще в 1937-1938 годах я не без зависти относился к тому, что Володя Лекнин и еще кто-то из одноклассников были приняты в комсомол, и мечтал «догнать» их. И договор с Гитлером меня скорее удивил и даже позабавил, чем от­кровенно возмутил. Помню, что я даже дразнил кого-то, «предска­зывая», что Гитлера вскоре введут... в ЦК! Глупое мальчишество, не правда ли? Но как бы я зазнался, если бы каким-то чудом стало из­вестно о последовавших тайных переговорах насчет присоединения СССР к фашистскому «антикоминтерновскому» пакту!

Однако уже весной 1940 года я прочел деду М.Н. Краевскому, с которым все больше сходился, следующие стихи с лермонтовским эпиграфом «За все, за все тебя благодарю я...» и густым налетом надсоновской лексики:

Благодари его за «радостное детство»,

За «юность светлую» его благодари,

За то, что проклял он «прошедшего наследство», —

За все, за все ему спасибо говори.

Благодари, — я возражать не смею,

Но будет день — свободы идеал

Забудется, наденешь ты ливрею,

А вместо «гения» окажется Ваал.

И ты припомнишь все — политики арену,

Где с ложным пафосом, с наигранной слезой,

Котурнами возвысясь, гений сцены

Листочком фиговым от вас скрывал разбой.

Я не зову назад, иль к вере в фатум(?!).

Лишь одного хочу — хочу, чтоб не пришлось

Раскаяться тебе, когда придет расплата

За все, чему теперь ты веришь на авось...

Кто это — «он», совершенно ясно («Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство» и т. п.). Решительно не помню продолжения стихов, да, впрочем, судя по качеству приведенных строк, — это по­теря небольшая.

Интересен сам факт подобных настроений, которые разделял тог­да и мой новый одноклассник Володя В., только что перебравшийся в Москву из Вологды и рассказывавший о тамошней жизни, в част­ности — об очередях за хлебом.

Помню, как возмущало и смешило нас обоих, когда наш одно­классник Слава Рапота рассуждал о том, какой он счастливый — идет по улице, и никто его не может схватить и арестовать — в от­личие от стран капитализма. Между тем, после некоторого отлива ежовских репрессий, потихоньку рассказывали о ком-то вернувшем­ся — со шрамом от удара наганом по голове...

Слов нет, «оппозиция» наша была щенячьей и неглубокой, но от­куда же она все-таки проистекала?

Самое очевидное — это естественное отталкивание, отвращение от все крепнувшего хора славословий новоявленному «гению», про­изводившего на нас совершенно обратное воздействие. Глухие слухи о репрессиях и о крупных поражениях в войне с маленькой Финлян­дией тоже играли свою роль в развенчании ореола вокруг «вождя».

Не могу умалить и влияния лично на меня умонастроений род­ни, будь то равнодушный скептицизм Колюши, осторожно предпо­читавшего не высказываться на политические темы и целиком сосре­доточенного на своей медицине, или более откровенное неприятие существующего «дядей Миней» (М.Н. Краевским) или мужем его дочери Натальи, Владимиром Николаевичем Мамоновым, при всем своем веселом и беззаботном характере не упускавшим случая едко высмеять кое-что из новых порядков.

Помню, как при возобновлении глинковской «Жизни за царя», переименованной в «Ивана Сусанина» и вообще тщательно «подчи­щенной» по тексту, Владимир Николаевич пресерьезно предлагал, чтобы в последнем акте на сцене были выставлены гигантские... пят­ки, а хор распевал:

Собирайся, наша рать,

Пятки дружно полизать!