Что было на веку... Странички воспоминаний

Если его я вспоминаю с отвращением, то судьба уже не родствен­ника, а некоторым образом свойственника — Петра Николаевича Ма­монова (брата уже упоминавшегося Владимира Николаевича) доны­не как-то ранит меня, хотя и виделись мы лишь однажды: очутились рядом на именинах И.М. Воробьева. Петр Николаевич пытался что-то наскоро рассказать мне, 12—13-летнему, о реформах Столыпина, у которого был чуть ли не адъютантом. Вскоре мой «собутыльник» (с ним я выпил первую в жизни рюмку водки) был куда-то выслан и, насколько помнится, во время нелегального наезда к жене в Москву умер прямо в вагоне. (В войну подобная смерть постигла и Владими­ра Николаевича — чуть ли не на перроне Казанского вокзала).

Что касается дяди Мини, он был из тех либеральных дворян, кого всегда честили прекраснодушными и слабовольными. Может быть, он и был в этом отношении не без греха. Во всяком случае, в се­мейной жизни верховодила его вторая жена, уже упомянутая «тетя Таля», которую заглазно насмешливо именовали «Талюнчик». Она была скуповата, в черном теле держала падчериц и пасынка в их детские годы (и дядя Миня это терпел). После революции она, по слухам, не брезговала тайным ростовщичеством, да и вообще была весьма практичной и оборотистой особой. Дети же, несмотря на все, отца любили, возможно — слегка жалеючи.

Сам же я на несколько лет сильно к нему привязался и пользовался взаимностью, хотя был для него лишь «боковым» внуком — впридачу к целой ораве прямых, которая все увеличивалась (Катя, Алеша, Леля, Наталья, Таня, Маша). При первой возможности я отправлялся к нему, поднимаясь по своему Серебряному, сворачивая на Молчановку и почти сразу же в Ржевский переулок, минуя там серый «генеральский» дом, где еще недавно после нескольких арестов в соседних квартирах застрелился Гамарник.

Тетя Леля до конца жизни со стыдом вспоминала свою, действительно малоудачную, шутку: придя к дяде Сане, она обнаружила в передней шииель одного из его пациентов, высокопоставленного обита­теля генеральского дома, накинула ее на плечи, нахлобучила фуражку и без стука вошла в комнату со словами: «Именем закона...»

Бедный гость был неприятно поражен этой «репетицией» своего близкого будущего...

Миновав окруженную оградой давно закрытую и зарастающую травой церковь и перейдя улицу (тогда — Воровского), я в конце кон­цов добирался до Хлебного переулка.

Раньше в две небольшие комнаты, занимаемые дедом с женой, шли со двора, но потом это крыльцо с небольшими сенями было за­колочено и превращено в нечто вроде кладовой, а входить приходи­лось через общую кухню, предварительно постучав в окно, чтобы открыли наружную дверь.

Здесь любил бывать и играть на рояле Сергей Дмитриевич Попов, живой и нервный человек, особенно любивший, по-моему, Скряби­на. Много позже я узнал, что к знакомым деда принадлежал и другой Попов (родич ли Сергея Дмитриевича, не знаю), близкий друг Ми­хаила Булгакова.

Вообще Москва была, как мир по известному выражению, тесна. Когда впоследствии Твардовский праздновал свое пятидесятилетие, мы разговорились за столом с прозаиком Сергеем Николаевичем Го­лубовым, и выяснилось, что он был в большой дружбе со своим тезкой Поповым. А готовя к юбилею Чехова специальный номер «Огонька», где я тогда работал, я брал какой-то материал у одной из старейших со­трудниц Ленинской, ранее — Румянцевской, библиотеки, и оказалось, что Елизавета Николаевна Коншина живет в том же Серебряном, но совсем на задворках больших зданий, в глубине двора, за небольшими огородами, в домике совершенно деревенского вида, наподобие тех, что некогда стояли возле нашей исчезнувшей церкви.

В.Н. Мамонов с Натальей Николаевной, которую родичи с де­тства звали Тюней (памятуя какое-то ее детское словцо), дружили с художником Михаилом Михайловичем Черемных, которого обычно вспоминают как сотрудника Маяковского по работе над плакатами «Окна РОСТа». Ни Владимир Николаевич, ни тетя Тюня, как звали ее племянники с племянницами, ни к поклонникам поэта, ни к сто­ронникам воспевавшегося им строя никак не принадлежали. И я не знаю, что связывало их с Черемных, да и каков он сам-то был в свои более поздние годы.

Запомнился лишь переданный тетей Тюней рассказ, как в конце 30-х забраковали его рисунок к юбилею Красной Армии. Рисунок строился на контрасте между бедно одетым и плохо вооруженным юношей, олицетворявшим первый период ее существования, и бога­тырем, символизировавшим ее нынешнюю мощь. Казалось бы, пре­красно? Но рисунок не прошел, и, поясняя причины этого, художник сказал, придав своей речи грузинский акцент, что «наша армия никог­да не была слабой»! Маленький, но характерный штрих времени...

Ирония, с которой тетка передавала мне эту и другие истории, служившие к вящему посрамлению воцарявшихся нравов и «при­нципов», не могла не воздействовать на 15-16-летнего подростка. А сами мои собеседники казались наиболее типичными (выражаясь возобладавшим тогда слогом) представителями канувшего в про­шлое общества.