Что было на веку... Странички воспоминаний

Только со мной умрут вечера в Хлебном и в Ильинском, немудре­ное веселое музицирование Владимира Николаевича, негромкий го­лос дяди Мини и молчаливость другого деда, дяди Сани. Последний как-то приснился мне со своей хмуроватой доброй улыбкой и «де­журной» остротой («Простите, я без галстука...»), — и так я плакал во сне от горя и от счастья, что могу его обнять и сказать что-то бла­годарное...

Пусть земля будет им пухом! Мы росли в нелегкое, очень нелег­кое время, но именно во многом благодаря этим людям, когда дума­ешь о своих первых годах, в памяти звучат строки поэта:

Серебряной звездой летит в ладони детство,

Мерцает и звенит, спеша уверить всех,

Что жить нам — не устать, глядеть — не наглядеться

На этот первый снег, на этот первый снег.

(Николай Рыленков)

ПОСТСКРИПТУМ ...ЛЕТ СПУСТЯ

Попал я как-то в безумно привилегированную поликлинику в одном из арбатских переулков. Уж и не вспомню, вместо каких старых до­мов вознеслось это громадное помпезное здание, рядом с которым до­вольно внушительный в прежнее время особняк, служивший гнездом аксаковского семейства, нынче выглядит карликом, а уж про крохот­ный одноэтажный с мезонином домишко музея Герцена нечего и го­ворить!

Фамилия доктора, исписывавшей страничку за страничкой в моем скорбном листе, как некогда именовалась история болезни, была не столь уж редкой, но меня, пришедшего сюда Староконюшенным, ка­ким годами хаживал в школу, подмывало задать один вопрос.

И я не удержался:

— Скажите, пожалуйста, среди ваших родственников не было такого — Шуры Иноземцева?

Оказывается, был некий «дядя Шура», по возрасту, пожалуй, ровня мне, но вот жил ли он в Староконюшенном, довольно моло­дая племянница не знает, на ее памяти он обитал далеко отсюда — в Конькове. Там и умер. Воевал, был в плену.

Я-то, как и другие выходцы из предвоенного 9-А, временами встречавшиеся до самых последних лет, думал, что Шура разделил участь Левы Барама, летчика Володи Богдановича, Володи Лобано­ва, Феди Пальдяева, то ли убитых, то ли пропавших без вести. Впро­чем, по последней «категории» проходили и пленные.

Не знаю, дополнит ли мой доктор ту краткую «справку», какую я от нее уже получил; узнаю ли подробности одной из миллионов горьких судеб. Тут может таиться такая давняя семейная боль, на­чиная с самого Шуры, конечно, не избежавшего ни печально памят­ных проверок, возможно, даже лагеря и «срока», который «полагал­ся» этим несчастным людям, поголовно объявленным «изменниками родины», и как минимум — тягостного клейма во все вынюхива­ющих анкетах, будь они прокляты.

Бог знает, как и когда он вернулся в Москву, как и чем жил, слы­шал ли, знал о происходивших время от времени встречах былых пи­томцев нашей 59-й школы, многими из которых она гордилась, как пышно провозглашалось на этих сборищах.

Шура был младшим братом довольно известного ученого, если не ошибаюсь — блиставшего еще на таких довоенных вечерах. На­верное, дома его ставили в пример другому, довольно непутевому от­прыску, попавшему в наш класс «второгодником».

Наследующие годы его «оставила» уже война...

Не скажу, что буквально все эти мысли так сразу и «пронеслись» в моей голове, как пишут в романах. Однако не без влияния описан­ного разговора я, выйдя из поликлиники, начал бродить из одного ок­рестного переулка в другой, узнавая — или, наоборот, не узнавая — знакомые места. Обнаружил, к примеру, что Мертвый переулок, в конце 30-х годов носивший имя его знаменитого обитателя — нет, не великого физика Лебедева, а Николая Островского, культовой, как теперь выражаются, фигуры того времени — теперь именуется Пре­чистенским.

А главное, как на острые углы, натыкался то на одно, то на дру­гое воспоминание.

Свернул было в Калошин, тут же попятился от суетливого «но­вого» Старого Арбата, но успел глянуть на огромный угловой серый дом (нынешнее пристанище «погорельцев» с Тверской — Дома акте­ра), где жила моя одноклассница Вера Сафьянова и откуда «забрали» ее родителей, отца — навсегда, мать — на долгие-долгие годы.

Пошел Малым Власьевским, улыбнулся зданию, где мы в млад­ших классах бывали у Нины Берковой. Много лет спустя встречу ее страшно постаревшей в Союзе Писателей, на Поварской, где она ра­ботала в «аппарате», а для души — или, может, заработка? — что-то «сочиняла», вроде бы — фантастику. Потом ее не стало.

На углу Большого Власьевского и Пречистенского еще дожива­ет — в мои школьные годы новехонький, кажется, цековский — дом, где та же юная компания, что у Берковой, могла резвиться в большой отдельной квартире (великая редкость по тем временам!), принадле­жавшей отцу Неи Зоркой. Вообще-то живую черноглазую девочку «окрестили» Энергией в духе эпохи, вскоре унесшей ее отца. Но так ее, помнится, никто не титуловал ни в школе, ни когда она стала из­вестным кинокритиком. Увы, Неи тоже нет на свете.