Что было – то было. На бомбардировщике сквозь зенитный огонь

Грановка была нашим последним боевым аэродромом на советской территории. Весна 1945 года сюда заглянула слишком рано и непредвиденных хлопот доставила немало. Аэродромный грунт раскис, а металлическая полоса, оставшаяся нам в наследство от улетевших истребителей, под весом тяжелых колес очень быстро погрузилась в рыжую хлябь. Соседние аэродромы тоже держались некрепко и один за другим выходили из строя. Летать стало трудно. На маленьких аэродромах скапливались большие массы тяжелых самолетов. Нужно было рассасываться, уходить на новые места, искать полосы с прочным покрытием.

Хмурым, слякотным днем полк гуськом, врастяжку, чтоб не бросаться в глаза и не толкаться на посадке, перетянул Западный Буг и подвернул к польскому аэродрому Замостье.

С небольшой высоты вдруг возникла совсем иная, чем у нас, картина полей, дорог, хуторов, поселков. Предо мною совершенно зримо раскрывались незнакомые черты ближайшего предместья Западной Европы. Необыкновенным в стиле построек, в архитектуре площадей и улиц оказался и город нашего нового базирования. Он хранил непривычные силуэты глубокой старины, чуть ли не рыцарского средневековья, был, на удивление, цел, и в нем – я это скорее чувствовал, чем видел, – шла тихая, загадочная, приглушенная жизнь незнакомых, если не сказать чужих людей. Поражало множество мелких и пестрых лавчонок, пивнушек, ресторанов.

Здесь весна уже разгулялась, и на дорогах под солнцем сверкали лужицы, хулиганили воробьи. Прохожие ходили в легких пальто, с открытой головой и, по нормам наших представлений, выглядели очень нарядно, даже франтовато.

Но к вечеру вдруг подул холодный ветер, посыпал густой снег, засвистела пурга. Зима ввалилась невесть откуда и куражилась дня два, пока опять не отошла. Весне пришлось все начинать сначала.

Все эти впечатления невольно будоражили мое воображение, сплетали какие-то образы и в конце концов сверстались в стихи:

За Западным Бугом от нашего взора
Ушли на восток, обрывая свой бег,
Любимые дали – степные просторы,
Поэзия кленов и музыка рек.

Под нами – обрезки неподнятых пашен,

Сиротство фольварков, изломы дорог,
Угрюмость костелов, причудливость башен —
Истоптанный боем Европы порог.

Мы медленно шли по подталым дорожкам.

На каждом шагу – магазинчик, кабак.
В одних продаются цветастые брошки,
В других – желтый спирт и противный табак.

И все здесь не то – бутафорно и хрупко.

Хоть улиц коснулся весны поцелуй.
И женщины носят короткие юбки —
Ей-богу, не радует: сядь и тоскуй.

И, может, затем, чтобы мы не скучали,

Солдатское счастье за рюмкой кляня, —
Попутные ветры за нами примчали,
Отставши в далеком пути на полдня.

Попутные ветры знакомым дыханьем,

Наверное, с нашей, далекой земли
На землю, весною согретую ранней,
Нам русскую зиму сюда принесли.

Чужая весна поддалась в состязанье:

Морозная, снежная вьюга-зима,
Такая, какие бывают в Рязани,
Стучалась под окнами в наши дома.

Ревела пурга над изломанным шпилем —

Ребят ревновала, догнав по следам.
Мы скоро вернемся с победой на крыльях
К родным и любимым, к цветущим садам.

Уже после войны, зимним вечером сорок пятого года, я оказался в гостях у доброго знакомого – московского журналиста и литератора – в одной компании с Михаилом Светловым. За ужином Михаил Аркадьевич читал свои последние стихи, среди которых был изумительный «Итальянец» – еще совсем неизвестный, не видевший света, если не считать никому не ведомую, издававшуюся на фронте армейскую многотиражку, куда он только и попал, и то на исходе войны. Это едва ли не лучшая вещь из всей богатой и прекрасной романтической светловской поэзии. После таких стихов грех читать другие, но, видимо, вино хозяина сумело чуть приглушить голос совести, и, когда меня подтолкнули друзья, Михаил Аркадьевич стал слушать и мои. Иногда он просил какие-то строфы повторить, а «Рояль» его чем-то привлек, потому что в конце чтения Светлов неожиданно произнес:

– Знаешь, старик, подари мне этот сюжет для новой пьесы.