Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Тяжел ты, Серафим Иванович. — Тетка Ульяна с беспокойством посмотрела на стул.

— Девяносто кил, — с гордостью объявил тот.

— Бугай, — не то насмешливо, не то одобрительно проговорила тетка Ульяна.

— Крепкий, — согласился Серафим Иванович. — Я любому, который помоложе, сто очков наперед дам.

— Дашь, дашь, — сказала тетка Ульяна. — Только стулу мне не поломай.

— Не бойся. — Серафим Иванович перевел на меня глаза-льдинки и спросил в упор: — Рассказывай, кто ты, откель, ну и все прочее.

— С Москвы он, — опять опередила меня тетка Ульяна. — Отвоевался, пожил месяц дома и поехал свое счастье шукать.

— Нашел? — Серафим Иванович ухмыльнулся.

— Какое! — возразила тетка Ульяна. — Кабы нашел, то не сидел бы тут на моих харчах… Может, ты, Серафим Иванович, войдешь в его положение? Ведь вы вроде родня теперь — оба воевали.

— Такой родни у меня миллионы. — Серафим Иванович нахмурился. — Всем не поможешь.

— А всем и не надо, — быстро сказала тетка Ульяна. — Только ему помоги.

Серафим Иванович подвигал бровями-запятыми, поскреб подбородок — тяжелый, широкий.

— Значит, фронтовик?

— Фронтовик, — ответил я и отвернулся; Серафим Иванович не понравился мне. Я уже встречал таких людей и знал: они только о себе думают, они любого за нос проведут. «С ним надо держать ухо востро», — решил я.

— В каких войсках воевал? — начал допытываться Серафим Иванович.

— В пехоте.

— И я в ней! — обрадовался Серафим Иванович. — То-то, я смотрю, обличье вроде бы знакомое. Ты, часом, не в семнадцатой служил у этого… как его?

— Нет. — Я помотал головой. — В сорок третьей. А после ранения в сто двадцатой воевал.

— Чудно! — Серафим Иванович снял фуражку. Макушка у него оказалась лысой, с желтоватым оттенком. — Твое обличье мне определенно знакомое.

— Может, на переформировке встречались или еще где-нибудь, — сказал я.

— Может. — Серафим Иванович помолчал немного, снова поскреб подбородок и решительно произнес: — Столкуемся!

Он сидел по-хозяйски, раскорячившись, навалившись грузным своим телом на спинку стула. Стул под ним все время постанывал. Тетка Ульяна порывалась что-то сказать Серафиму Ивановичу, но ничего не говорила, а только расширяла глаза, когда стул издавал скрип. От хорошего разговора глаза у Серафима Ивановича потеплели, на губах появилось подобие улыбки.

— В пай его возьмешь или как? — спросила тетка Ульяна, бросив на меня взгляд.

— В пай его брать резона нет, — медленно, словно размышляя вслух, проговорил Серафим Иванович. — Надо его перво-наперво проверить. Ему, я полагаю, для начала оборотный капитал нужон — тыщи две или на худой конец полторы.

— Эка! — воскликнула тетка Ульяна. — Где он возьмет столько-то?

— Плевое дело! — Серафим Иванович ткнул пальцем в мое пальто, висевшее на гвозде у двери. — Это его демисезон?

— Его, его, — закивала тетка Ульяна. — Богатое пальто. Драп, щупала, как пух.

— Трофейное? — Серафим Иванович посмотрел на меня.

— Наше.

— Я так и думал. — Серафим Иванович гмыкнул. — У немца настоящего товара мало. Они даже в солдатские сукна крапиву подмешивают.

— Неужто? — удивилась тетка Ульяна.

— Факт, — буркнул Серафим Иванович и, повернувшись ко мне на отчаянно заскрипевшем стуле, сказал: — А с тобой мы таким манером поступим. Демисезон продадим — раз. Заместо него куфайку купим…

— Фуфайку?

— Не фуфайку, а куфайку, — поправил меня Серафим Иванович. — Фуфайки вяжут, а куфайки шьют. Их еще телогрейками зовут. Ясно?

— Ясно, — сказал я.

— Значит, так: купим куфайку, чеймодан и будем хамсу возить, по-кубански — тюльку… Устраивает тебя такой поворот судьбы?

— Устраивает.

— Ну тогда айда на толчок!

— Может, умоешься с дороги-то? — сказала тетка Ульяна.

— Посля, посля, — отмахнулся Серафим Иванович и протянул руку к костылю.

Я надел пальто, и мы пошли на барахолку, которая, как и Зеленый базар, находилась недалеко от тетки Ульяниного дома, что, видимо, очень устраивало тех, кто ночевал у нее.

Пока мы шли, Серафим Иванович откровенничал:

— Ты не сумлевайся: тюлька дело верное и прибыльное. В два счета полные карманы наживешь, прибарахлишься как надо, ну и так далее.

«Это как раз то, что мне нужно», — думал я. Но было немножко не по себе оттого, что приходится начинать не с приобретения, а с утраты. Расставаться с пальто, честно говоря, не хотелось. Но на разживу, как сказал Серафим Иванович, требовался капитал.

— Белый свет повидаешь, — продолжал Серафим Иванович, — разные города: Майкоп-город, Батум-город, Ириван-город. Там армяне живут, — пояснил он, словно я не знал этого.

Я вспоминал однополчан, разговоры в насквозь простуженном блиндаже, с потолка которого во время артналетов сыпалась земля, попадая за воротник, и утешал себя: «Я теперь всюду побываю, все увижу, на все посмотрю собственными глазами». Даже боль о Вальке притупилась.

— Вы бывали в этих городах? — спросил я.

— Вопрос! — откликнулся Серафим Иванович. — В Ириване-городе я в госпитале лежал. Оттуда прямым ходом на Кубань махнул.

— И в Батуми бывали?