Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Умывался я долго. Я не жалел воды. Я смывал не только дорожную грязь, но и старался остудить себя. Я хотел вести себя так, словно мне наплевать на Вальку. Я хотел показать всем, что она для меня ноль без палочки. А в сердце было совсем другое. Сердце стучало: тук-тук-тук! Сердце говорило: «Валька — это Валька. Ее ни с кем не сравнишь. Пусть она дрянь, пусть она такая-сякая, но она Валька».

Насухо вытеревшись, я вошел в комнату. Валька и Серафим Иванович базарили.

— Все подолом крутишь? — рычал Серафим Иванович. — Все неймется тебе?

— Ага, — ответила Валька, играя глазами.

— Характерная, — пробасил Серафим Иванович.

— А то как же! — весело отозвалась Валька. Она бросила на меня взгляд, усмехнулась и, обращаясь к Серафиму Ивановичу, спросила с подковыркой: — Скажи, Серафим, отчего ты на деньги падок?

— Я их своим горбом добываю! — взревел он. — А ты энтим местом. — И сделал непристойный жест.

Зыбин вскочил. Валька остановила его.

— Э-эх, Серафим! — укоряюще сказала она. — Забыть никак не могёшь, что не польстилась на твое богачество.

Серафим Иванович поерзал на стуле, поломал брови-запятые, покосился на тетку Ульяну. Та погрозила Вальке пальцем и, обернувшись к Серафиму Ивановичу, вскрикнула:

— Ты не обидь сиротку — сестру мою! Ее и без того весь век обижали.

Серафим Иванович засопел и стал есть, откусывая большие куски.

— Садись. — Валька показала на стул подле себя.

Я сел на другой наискось от нее.

Валька усмехнулась. Ее лицо отобразило досаду, по лбу пролегла бороздка — предвестница плохого настроения. Я хоть и мало общался с Валькой, но все же знал, что обозначает эта бороздка. Мне почему-то сделалось весело. Схватив первый попавшийся стакан, я протянул его Серафиму Ивановичу:

— Налейте-ка мне!

От чачи я осмелел и, стараясь не глядеть на Вальку, стал рассказывать про свои похождения. Я не скупился на выдумки. Меня так и подмывало посмотреть на Вальку. Вначале сдерживался, а потом, захмелев, повернул голову и, встретившись с васильковым взглядом, сразу потерял дар речи.

— Чего смолк? — пробасил Серафим Иванович. — Ври дальше.

— А я тебе поклон привезла, — сказала Валька, — и письмецо.

— От кого? — спросил я, хотя уже понял от кого.

— От Егора Егоровича. Он и отпустил меня только посля того, как вызнал, что я тебя повидать еду.

— Где письмо?

— А ты станцуй сперва.

— Вота еще! — защитил меня Серафим Иванович. — Подумаешь, невидаль — письмо от председателя. Мы таких председателев с потрохами купить можем.

— Его не купишь, — быстро сказала Валька. — Он не чета тебе.

— Эх-ма! — не сдавался Серафим Иванович. — Одно название — председатель. А у самого — ни шиша. Портки и те в латах. У денег живет и не пользуется, дурак.

— Вот и ладно, что не пользуется.

Они стали переругиваться. Я читал письмо, которое Валька сунула мне.

Письмо как письмо. Крупные, шатающиеся буквы. Неправильно расставленные знаки препинания изобличали в Егоре Егоровиче человека, прибегающего к писанине лишь в случае крайней необходимости. Ничего особенного он мне не писал — просто сообщал, что в колхозе они там поднатужились и выдали колхозникам еще по двести граммов зерна, так что на круг вышло не хуже, чем в других хозяйствах. «Маловато, правда, — писал Егор Егорович, — но ведь, извиняюсь, и Москва не сразу строилась».

Я улыбнулся: даже в письмо Егор Егорович вставил свое любимое «извиняюсь».

— Чего щеришься? — Серафим Иванович уставился на меня.

— Не мешай ему, пусть читает, — сказала Валька.

Далее Егор Егорович сообщал о том, что мало снега, что озимые, видать, сгинут, что нечем кормить скотину, что доярки прямо с ног сбиваются и, где только можно, сдирают с крыш солому, а до весны, когда поспеет травка, еще далеко. По письму чувствовалось, что колхозные дела очень тревожат председателя. «Такой уж это человек, — подумал я. — Он не может не беспокоиться». Я полузакрыл глаза и увидел Егора Егоровича. Гоняя рукой махорочный дым, он стоял за столом и смотрел на меня как в ту первую встречу.

Егор Егорович предстал передо мной все в той же коротковатой стеганке, в заштопанной гимнастерке, в стоптанных сапогах. И в моей душе возникло что-то очень хорошее, сердце наполнилось благодарностью — он все же не забыл обо мне. Я хотел сказать Вальке, что возвращаюсь вместе с ней на хутор, но в это время мой взгляд наткнулся на Зыбина. Мне показалось, что он усмехается. Я вспомнил, что он был эти дни с Валькой, и мгновенно в моей душе возникла неприязнь и к ней, и к нему. Все, что написал Егор Егорович, сразу отступило куда-то.

— Налить? — пробасил Серафим Иванович.

— Да.

А с Зыбиным опять что-то произошло, от его подавленности не осталось и следа. Он снова превратился в прежнего Зыбина, рубаху-парня. Касаясь губами Валькиных волос, он что-то нашептывал ей. Она выслушивала его с улыбкой, от которой мне становилось не по себе. Я выпил еще полстакана чачи и… раскис.

— Вона как тебя развезло, — сказала Валька. — Закусывать надоть, когда пьешь.

— Не твое дело! — огрызнулся я. — Сам знаю!

Серафим Иванович пустил смешок. Тетка Ульяна уронила голову на грудь и всхлипнула.

— Чего ты? — спросила Валька.