Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Серафим Иванович состоял, как он сам выразился, на квартире у родной сестры тетки Ульяны — Василисы, которую он называл то женой, то сожительницей. Чувствовалось, что Серафим Иванович еще не определил своего отношения к этой женщине, о чем он доверительно и сообщил мне, пока мы ждали на полустанке попутный транспорт.

— Василиса меня за мужа считает, — сказал Серафим Иванович, — а я иной раз сам не пойму, кто она мне. Все у нас вроде бы так и в то же время не так. Нравится мне у нее: покойно, тихо, а домой все равно тянет. Видно, человек к родным местам корнями прирастает. Как вспомню свой Моршанск — душа колобродит.

— У вас там есть кто-нибудь? — спросил я.

— А то как же! — Серафим Иванович скрипнул протезом. Брови-запятые у него дрогнули, свинячьи глаза засветились. — Сын у меня тама — шестнадцатый годок ему. Он с бабкой живет, с тещей.

— А жена ваша где?

Плечи у Серафима Ивановича обмякли, по лицу прошла тень.

— Померла жена, — хрипло произнес он. — Сродственники и суседи считают — я виноватый. Сын про то ж пишет. Его, понятное дело, теща настраивает. А моей вины нету. Учил я, конечно, покойницу, но кто ж не учит жен? Василисе иной раз тоже кулак под нос поднесешь или за косу дернешь — терпит. — Серафим Иванович усмехнулся. — Здоровенная баба — Василиса. Как статуй — ничего ей не деется. А жена у меня ма-хонь-кой была и легкой, как одуванчик. Для такой и щелчка много. Я разве виноватый, что она хлипкой уродилась? Перед войной она грудью болела, лежала по неделям. А дом без бабы — не дом. Вот и приходилось ее учить, втолковывать, что и как. На фронт уходил — тоже лежала. Вскорости письмо получил — отошла. А на другой день меня ранили. — Серафим Иванович повздыхал, поскрипел протезом, налегая на него всем телом. Его глаза выражали растерянность, сквозь щетину на лице проступили красные пятна. Чувствовалось, ему не по себе. — Вота, брат, какой поворот судьбы у меня получился, — добавил он после небольшой паузы.

С одной стороны, его исповедь возмутила меня, вызвала даже ненависть, потому что он — я понял это — загнал в гроб свою жену, а с другой стороны, в его словах, в том тоне, которым он произносил их, проглядывало что-то человеческое, виноватое и понятное мне. Я молчал.

— Загрызут меня в Моршанске, — сказал Серафим Иванович, — если я ворочусь. А ворочаться надо — сын. Не век же ему с тещей жить. Но ты об этом покуда молчок, потому как я еще не решил, кого мне слушать — Василису или свое нутро. Проведает про мои разговоры толстуха — вой поднимет. Ей и без того на меня невесть что плетут. Даже до Ульяны слухи докатились, а с ней браниться мне, сам понимаешь, не резон: ночую бесплатно на всем готовом, а с других она три шкуры дерет. За ночь по червонцу — разве напасешься?

— А муж у вашей… э-э-э… сожительницы где? — спросил я.

Серафим Иванович шумно вобрал в себя воздух, выдохнул и сказал.

— Муж у нее погиб, сын без вести пропал, а дочка расписалась с офицером и уехала. После этого я и сошелся с Василисой, потому как она для одинокой жизни не приспособленная. Сам небось слышал — есть такие бабы, которые без мужицкого духа в доме жить не могут. Василиса тоже такая. — К Серафиму Ивановичу вернулась былая невозмутимость, в каждом его слове ощущалась уверенность. Даже протез на его ноге скрипел требовательно, резко.

На пристанционном базарчике визгливо перекликались закутанные в платки торговки. Над кастрюлями, выбиваясь из-под крышек, вился парок. Пахло борщом, чесноком, солеными огурцами. Я очень хотел есть, но Серафим Иванович сказал:

— Не переводи зазря деньги. Дома наедимся — Василиса любит пожрать и каждый день готовит прорву.

Падали снежинки — редкие, пушистые, похожие на маленькие парашюты.

— Вот беда — попутной подводы нет, — сказал Серафим Иванович и, вихляя задом, медленно направился к стоявшей в отдалении бричке, около которой суетился мужичок с кнутом в руке.

Он не соглашался ехать, мотал головой, а Серафим Иванович долго, не повышая голоса, что-то втолковывал ему.

— Вот же бес! — воскликнул мужичок. — Не отцепишься ведь?

— Не отцеплюсь, — сказал Серафим Иванович.

— Ладно, сделаю крюк.

Серафим Иванович подошел ко мне и, довольно ухмыляясь, сказал:

— Уломал — грузи чеймоданы!

Зима уже пришла на Кубань, но снега пока было мало. Он лежал на пашне, набившись в складки, отчего пашня казалась присыпанной мелом. Земля, прихваченная легким морозцем, горбилась на обочинах, изрезанная колесами дорога блестела. Конь с выпирающими ребрами бежал прытко. Комья грязи барабанили по передку брички и изредка шлепались черными лепехами на пахнувшее знойным полднем сено. Понукая коня, возница взмахивал кнутом и жадно тянул ноздрями исходящий от наших чемоданов тюличий дух.

— Дюже хорошо пахнет, — то и дело повторял возница.

— Довезешь благополучно — тюлькой отблагодарю, — пообещал Серафим Иванович.

— Давно не солонцевался! — обрадованно воскликнул возница и ожег кнутом коня.

С пригорка, откуда как на ладони, виднелся хутор, вела вниз дорога, обращенная к югу и по этой причине сильно раскисшая, с вывороченными пластами земли.