Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Валька жила в тупичке недалеко от медпункта, и я долго блуждал в потемках, потому что лишь раз она показала мне свой дом, но я не обратил внимания на ориентиры, которые помогли бы мне теперь.

Ветер приносил в хутор весенние запахи — те особые запахи, от которых начинает биться сердце и каменеют мускулы. Повизгивали собаки, переживая во сне любовные игры. Далеко-далеко, должно быть, на ферме, мерцали огоньки керосиновых фонарей, на черном, похожем на бархат небе были рассыпаны звезды, крупные и четкие, какие бывают только на юге. Натыкаясь на плетни, чертыхаясь, я все бродил и бродил из тупичка в тупичок, отыскивая хату с оторванным ставнем — единственной приметой, которая врезалась мне в память.

Я продрог и устал, когда все же нашел Валькин дом и, не постучавшись, смело открыл щелястую дверь.

Валькина хата состояла из одной комнаты, разделенной стираной-перестираной ситцевой занавеской. Комнату освещала керосиновая лампа с закопченным стеклом. За занавеской вырисовывалась старая кровать с отброшенным одеялом. На выскобленном столе лежал надрезанный каравай, накрытый чистым полотенцем. Там же, на столе, чернела горка подсолнуха, без которого на Кубани ничто не обходится — ни деловые собрания, ни вечеринки. Мебели в комнате почти не было, и от этого она казалась просторной и очень холодной.

За столом в задумчивости сидела Валька. Я увидел ее и почувствовал, как у меня заколотилось сердце. До этого я старался не думать, как она встретит меня. Валька могла обрадоваться мне, но могла и рассмеяться прямо в глаза… Она не шелохнулась даже, когда скрипнула дверь и я вошел.

— Валька, — тихо позвал я.

Она медленно обернулась.

— Я знала, что ты приедешь.

Я почувствовал, что задыхаюсь, и еле выговорил:

— Я понял, что не могу без тебя… Похудела ты.

— Дюже сильно болею, — сказала Валька.

— Что с тобой?

Валька слабо улыбнулась.

— По-женскому. Тяжелая я была… от тебя.

И я почувствовал, что помимо воли могу заплакать сейчас.

— Все, — сказала Валька. — Не воротишь уже. Перед тем как решиться на эго, я в соседний хутор бегала, к ведунье.

— К кому?

— К ведунье, — устало ответила Валька. И пояснила: — Так у нас гадалок зовуть.

«Это конец, — подумал я. — Она это нарочно сделала».

— Зачем? Зачем? Зачем?.. — воскликнул я в порыве разрывающей душу жалости к Вальке, к себе, к нашему ребенку, так и не появившемуся на свет.

— Не хочу, — равнодушно сказала Валька, и я только сейчас увидел, что живот ее обмотан шерстяным платком.

— Значит, ты сама это сделала?

— Сама.

— Зачем? Зачем?..

Валька резко повернулась.

— Затем, что детишков несчастных плодить не хочу. Вона их сколь у мамани осталось. — Она показала кивком на печь, где спали ребятишки, накрытые лоскутным одеялом. — Два брата и сестра. В одночасье родились, когда папаня уже воевал.

— Погиб он?

— Наверное. В извещении написано: без вести пропал.

Раздался чей-то вздох. Я обернулся и увидел белоголового бычка, который стоял на широко расставленных копытцах у печи, в тесном закутке, бессмысленно глядя на вздрагивающее пламя керосиновой лампы. До этого я не видел бычка и несколько секунд соображал, как же он очутился тут. Валька перехватила мой взгляд и опустила голову.

Я только сейчас понял, что живет она хуже других. Из всех углов выпирала бедность, о ней кричало все: и обмазанная свежей глиной и еще не побеленная печь, и осевший саман, и прогнувшийся потолок, пересеченный трухлявой балкой, и подоконники с едва заметными следами белил, и покосившиеся рамы, и стыдливо прикрытые чистым стареньким полотенцем ведра с вмятинами и облупившейся эмалью на боках, и висящая у двери одежда — уже знакомый мне ватник, детские пальтишки в заплатах и еще что-то очень ветхое; под одеждой стояли Валькины сапоги — те самые грубые мужские сапоги, в которых я увидел ее первый раз, в которых она приезжала потом, в которых приходила в шалаш, которые, видимо, были у нее единственными, потому что никакой другой обуви, за исключением детских башмачков, под вешалкой не оказалось. Я не хотел верить, что Валька живет в этой убогой, видимо, построенной очень давно хате. Только сейчас я узнал то, что следовало бы узнать в самом начале.

— Валька, Валька, — прошептал я. — Теперь у нас все по-другому будет. Только ты не прогоняй меня. Ладно?

Рисуя на столе узоры, Валька сказала:

— Не судьба нам, миленок, вместе жить. — Встала и, подойдя ко мне, положила руки на мои плечи. — Невместно мне сейчас, а то напоследки я ни себя, ни тебя не пожалела бы. Теперя ступай — скоро маманя с дойки придеть. Не хочу, чтобы она тебя тута застала.

— Не могу я уйти…

— Ступай, ступай! — поторопила меня Валька. — Христом-богом прошу — ступай!

Я видел: Валька страдает, мучается, и это придало мне смелость. Я опустился с решительным видом на стул.

— Никуда я не уйду. Ясно? Ни-ку-да!

— Тогда я уйду! — Валька сделала шаг к двери и неожиданно воскликнула: — Да неужто ты не понимаешь, дурья башка, что я замуж вышла? Не хотела тебя тревожить, да пришлось, — добавила она чуть тише.

— Замуж? — Я не знал, верить или нет. — За кого?

— А тебе-то что?

«Обманывает», — подумал я и улыбнулся.