Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Немцы кидали мины. Песок вперемешку с дымом взлетал вверх и обрушивался на нас сухим, слепящим дождем.

— Накрывают, сволочи! — Ротный ощупал нас взглядом, сказал, стряхивая с плеч влажный, тяжелый песок: — Вся надежда на вас, хлопцы. Если не выручите, погибнет рота. Врать не буду: дело это опасное, можно сказать, смертельное дело, но иного выхода у нас нет. Надо пробраться к ним в тыл и ударить. РПД возьмите, гранат побольше. Может, посчастливится вам… — Старший лейтенант помолчал, и все понятно стало. — Если кто мандражит, пусть прямо скажет — другого пошлем. Что уж тут…

«Может, не лезть на рожон? Может, в карьере отсидеться? Может, сказать: так, мол, и так, товарищ старший лейтенант, погорячился, не рассчитал силенок». А Кулябин взглянул на меня строго, словно понял мои мысли. Валерка глазом косил: как ты, так и я. Но я уже решил: или пан, или пропал, или грудь в крестах, или голова в кустах! Наверное, в тот час, в ту минуту, в ту секунду стал я солдатом — таким, каким положено быть.

— Действуйте, хлопцы! — сказал командир роты. — Если свидеться не придется, не поминайте лихом!

Ребята насовали нам «лимонок», дали три полных диска, вместо винтовок — автоматы.

Мы вылезли наверх и поползли от куста к кусту, от дерева к дереву. Гимнастерка на животе росу впитывала, солнышко плечи грело. Мозг мысль сверлила: «Доползем ли?..»

Первым полз Кулябин, вторым — Марьин, за ним Валерка, замыкал я.

Трава щекотала лицо, гудели пчелы, шмели в оранжево-черных шубках деловито ощупывали лапками лепестки. А над головами пули проносились; будто от ветра, березки и осинки как в лихорадке дрожали.

О чем я думал в те минуты, не могу вспомнить. Отчетливо помню только страх. Он сидел где-то в груди, он застрял в ней огромным недвигающимся комом. Помню, как я зацепился за сук. Рванулся в сторону — треск: это гимнастерка разорвалась. А мне показалось, автомат затрещал у меня над ухом. Каждый нерв был обнажен, все обычное становилось в эти минуты необычным.

Грохот боя в сторону отошел. Волдыри на локтях вспухли, а мы все ползли и ползли, вслушиваясь в нарастающий треск немецких автоматов. Показалось: еще метр — и напоремся. Хотел окликнуть Кулябина, но он в это время остановился.

— Чего ты? — спросил я.

— Вон они!

Мне почудилось: крикнул он.

— Тише ты!

Кулябин покосился на меня.

— Не дрейфь!

А я дрейфил. И еще больше дрейфить стал, когда, приподнявшись, увидел немцев. Они перебегали от дерева к дереву, лежали у мшистых пней. Мундиры на их спинах потемнели от пота, рукава были засучены.

— Так и будем лежать? — прошептал Марьин и с шумом втянул в себя воздух.

— Еще чуть-чуть подползем, — сказал Кулябин и заработал локтями.

Мы проползли еще метров пять и остановились. На животе у меня зудело: видимо, впились в кожу занозы. Хотелось поскрести живот, но я боялся пошевелиться.

— Начали, — сказал Кулябин и швырнул в фрицев гранату. За ним бросили гранаты мы — я, Марьин, Семин. Громыхнуло четыре раза.

Нас было четверо, а их, наверное, взвод. Если бы не внезапность, они от нас и мокрого места не оставили бы.

— Давай! — махнул рукой Кулябин.

Мы стали расстреливать их в упор, почти не целясь. Отлетела от деревьев кора, пули впивались в землю.

И вдруг Валерка повалился на бок, хотел приподняться — не смог: глаза у него остекленели, голова дернулась. Я пополз к нему, но Кулябин крикнул:

— После!

Помню остекленевшие Валеркины глаза, его ноги, перевитые обмотками. Кем бы он сейчас был? Наверное, артистом. Может, даже заслуженным…

Я строчил, ничего не видя и не слыша. Когда скосил глаза, то увидел: Марьин лежит на спине, кровавое пятно расползается на его гимнастерке. «Господи, — пронеслось в мозгу. — Неужели и его?»

— Стреляй! — крикнул Кулябин.

Прошли годы. Все дальше и дальше отходит от нас война, но мне никогда не забыть кровавое пятно на Колькиной гимнастерке. Без тебя, ефрейтор Марьин, ушли корабли, на которых ты мог бы бороздить моря-океаны. Другие держат штурвалы, шуруют в топках.

Сколько продолжался бой, убей бог, не знаю. Помню только, что стрелял и совсем не испытывал страха. Было только одно — ненависть. Потом я «ура» услышал. «Уж не мерещится ли мне?» — подумал я и взглянул на Кулябина.

— Наши! — Он растянул в улыбке рот и тут же опрокинулся навзничь.

Улыбка сползла с его лица, лоб и щеки стали белее мела.

— Сержант!.. — крикнул я и задохнулся.

Вижу твою улыбку, гвардии сержант Кулябин, твою последнюю улыбку. Вижу покрытые мелом щеки и лоб. Не довелось тебе, сержант Кулябин, выйти ранком в поле. Не ты, а другой сорвал тяжелый колос, растер его в ладонях. Другой стал агрономом. Хорошим агрономом, каким смог бы стать ты, сержант Кулябин…

— Не спишь? — спросил Егор Егорович.

— Не сплю, — ответил я.

— О чем думал сейчас? — Егор Егорович сел на кровати. — Очень ворочался ты, стонал даже…

— Вспоминал, — ответил я, — тех, кто…