Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Я узнал его сразу. Он шел скорым шагом, отбрасывая назад правую руку; левая покоилась на лямке солдатского сидора, висевшего на плече. Был он в выцветшей, тесноватой гимнастерке без погон, в таких же выцветших и тесноватых брюках; ботинки посерели от пыли, много раз стиранные обмотки доходили до колен; щеки запали, на загорелой коже четко выделялись два шрама: один — на лбу — старый, довоенный, и другой, свежий — с багровой полоской посредине.

— Дядя Ваня! — крикнул я.

Он остановился, прижал палец к губам. Но было уже поздно: Вера выглянула в окно, вскрикнула и через несколько мгновений появилась во дворе — простоволосая, в наспех наброшенном халате, шальная от счастья. Дядя Ваня раскрыл объятия и…

Было раннее осеннее утро. Еще минуту назад я просто вдыхал холодный воздух, чувствуя, как он проникает в мои легкие. Я испытывал то, что, должно быть, испытывают первооткрыватели. Еще никогда я не видел наш двор в столь ранний час. Смотрел и удивлялся. Все, к чему я привык, было похожим и непохожим. В неглубоких лужицах желтели кленовые листья, на крышах лежала роса, с улицы не доносились трамвайные звонки, на окнах пестрели занавески — синие, белые, голубые, в цветочках. Все затаилось в ожидании солнца. Оно взошло, но его скрывали облака, клубившиеся на горизонте. Облака были янтарными. Солнце, казалось, барахталось в них. Оно никак не могло выбраться из облаков, но голубое небо, подернутое серой дымкой, предвещало солнечный день, какие бывают в первой половине, осени, когда начинают опадать листья, жухнет трава, перелетные птицы собираются в стан, когда чаще, чем обычно, идут дожди и душа наполняется грустью.

Я встал по армейской привычке в шесть. Я еще не освоился с новой обстановкой, мне казалось: в любой момент может прозвучать команда, и я снова потопаю туда, куда прикажут. Все — двор, соседи — воспринималось мной как что-то родное, близкое, но полузабытое. Все будило сладкие воспоминания, казалось сновидением, которое может внезапно оборваться.

Я приехал домой три дня назад. Меня комиссовали «по чистой». Грудь была пробита навылет, другой осколок сидел у позвоночника. Спина побаливала. Особенно часто она ныла к непогоде и по ночам, когда я лежал с открытыми глазами и думал. Меня комиссовали только потому, что кончилась война. Годом раньше мне написали бы: «Годен к нестроевой» — и отправили бы в хозвзвод или еще куда-нибудь, и запросто я снова мог бы очутиться на передовой — на фронте не обращали внимания на то, что написано в солдатской книжке, руки-ноги есть, значит, можешь воевать. Тяжелое ранение (два легких, которые были ранее, не в счет) я получил в апреле. Четыре с половиной месяца провалялся в госпитале, далеко от Москвы, а теперь оформлял инвалидность на год и подыскивал работу. Впрочем, я только делал вид, что подыскиваю. На самом деле я уже определился — снова решил идти на 2-й ГПЗ, на «Шарик», как называли этот завод у нас во дворе, где работал до призыва, где меня помнили, где мне обещали промтоварный ордер на костюм, дополнительное питание и всякие другие блага, в которых я нуждался и без которых пока не мог обойтись.

Я был на «Шарике» вчера во время обеденного перерыва. Я нарочно пришел в свой цех в начале первого — хотелось потолковать с ребятами, узнать, как они работали, какие изменения произошли в их жизни. В цехе было непривычно тихо, на цементном полу лежали детали, даже отдаленно не напоминавшие снарядные гильзы, которые обтачивал я до ухода в армию. Первым делом я посмотрел на свой станок — он стоял справа от входа — и почувствовал: внутри дрогнуло. Захотелось подойти к станку, погладить его так же любовно, как я гладил на фронте свою винтовку. И я, наверное, сделал бы это, если бы меня не окружили ребята. Они хлопали меня по плечу, наперебой спрашивали, где и в каких частях воевал я, за что получил боевую медаль. Подошел мастер, стиснул мне руку и спросил:

— Демобилизовался или в отпуск приехал?

— Демобилизовался, — ответил я.

Мастер кивнул.

— Где работать собираешься? Твой станочек, между прочим, свободен. Мы на мирную продукцию перешли, а рабочих рук не хватает.

На фронте и в госпитале я часто думал о своем будущем, мысленно перебрал десятки профессий, но так и не решил, где и кем работать после войны. Так и объяснил мастеру.

— Возвращайся к нам! — обрадовался он и сказал про дополнительное питание, промтоварный ордер и другие блага.

— Возвращайся! — загалдели ребята. — Ты же хороший строгальщик!

Теплая волна захлестнула грудь, и я сказал сам себе, что строгальщик — прекрасная профессия.

— Ну так как же? — поторопил меня мастер.

— Подумать надо, — пробормотал я, хотя в душе уже решил: «От добра добра не ищут».

Ребята торопились в столовую, и я не стал задерживать их. Побродил по опустевшему цеху, постоял около своего станка, вспомнил, как, размечтавшись, не сбавил вовремя обороты и запорол снарядную гильзу. Я очень расстроился в тот день, но мастер сказал: «С кем греха не бывает». И вот теперь я вдруг понял, что по-настоящему люблю свой цех.

На прощанье сказал мастеру:

— После отпуска — ждите.