Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Когда туман растворился и брызнуло солнце, мы, рассыпавшись цепью, пошли на деревню, видневшуюся на пригорке. Пригорок этот река огибала — довольно широкая, с пузырящимися ключами, с водоворотами. По берегам ивняк рос, и там птички порхали. Немцев покуда не видно было. Но мы знали: они там, в деревне, опутанной со всех сторон колючей проволокой. А я слышал, как щебечут птички. Кто-то тяжело дышал у меня за спиной. Все ближе и ближе деревня. Вон она, вся в солнечных лучах. Метров триста осталось, не больше. И тут сначала заквакали минометы шестиствольные, покрылась всплесками река… Мы не кучно шли, соблюдая дистанцию, как приказал перед атакой командир нашей роты старший лейтенант Агапкин, имя-отчество не помню, — но все равно падали наши, те, с кем я только вчера рубал котелок на двоих, пока мы на исходном рубеже стояли.

Потом сверху ударили очереди пулеметные. С резким высвистом проносились пули. Ноги прирастали к траве. Хотелось упасть лицом вниз, уткнуться носом в пахнувшую медом траву, в цветы, повернувшие головки к солнцу. А оно сияло, словно нет никакой войны, словно праздник сегодня. Вот он, праздник — атака! Саданет в лоб пуля — и нет больше солнца, пахнувшей медом травы, белоствольных берез, осин-сплетниц, ничего нет. Страшно умирать, а в восемнадцать лет особенно… Ведь я еще не пожил как следует и ничего не испытал: ни настоящей любви, ни настоящего горя. Я еще о многом, что суждено испытать, понаслышке знал.

— Огонь! — командовал ротный.

Защелкали затворы, раздался треск автоматных очередей. Я вогнал патрон, прицелился в мелькнувшего у одной из хат фрица и… промазал.

Берег был крутой. Я шагнул, ломая ивняк, и сразу ушел в воду по пояс. Руки-ноги свело. С каждым шагом становилось все глубже. По грудь уже. Вода к подбородку подбирается. Винтовка над головой на вытянутых руках, на прикладе — подсумок. Вижу: Валерка скрылся с головой. Выскочил, забил по воде руками, и понял я — плавать он не умеет.

Пули вспарывали воду. Кого целовала пуля, тот под воду уходил…

— Хватайся! — Я приклад Валерке протянул. Подсумок в воду шлепнулся, камнем пошел на дно. «Черт, — подумал я. — Запасные обоймы там и гранаты».

Валерка ногами воду бил, приклад тянул на себя. Лицо у него перекошено, глаза страшные.

— Да не танцуй ты, мать твою! Ногами дно щупай.

Валерка хлебнул по-рыбьи ртом, прохрипел:

— Глыбко!

Сам знаю, что глубоко. Я вон какой дылда — и то по шейку.

— Не бросай меня… — Валерка своими глазами мои глаза ищет. — Я как топор плаваю!

— Не бойся. Подгребай сюда и на спину садись.

— А донесешь?

— Если не убьют.

Ужасно тяжелым показался мне Валерка. Да еще две винтовки и прочая амуниция. Но я бы и в ус не дул, кабы не дно. Оно было илистым, в ямах.

— Потонем… — И Валерка на спине завозился.

— Не шевелись, черт, а то скину! — рявкнул я.

Валерка притих. Висел на спине, как мешок, даже дышать перестал. И жалко мне его стало.

— Не робей, — выдавил я и двинулся вперед, щупая то одной, то другой ногой дно. «Только бы на берег выбраться, на берегу легче будет».

Вот он — противоположный берег, весь в густом ивняке, вода под ним от пуль будто кипит.

— Приехали!

А Валерка уже в ветки вцепился. Затрещали ветки. Птаха с кровавой капелькой на темени в воду упала.

Била крылом по воде обессилевшая птаха. Течение все дальше и дальше относило лесную певунью. Потянулся я невольно — не достал.

— Чокнутый ты! — проговорил, чуть не плача, Валерка. — Убьют тебя, дурака!

А я к птахе подгребал. Полшага осталось. Вот она, лежит на ладони теплый комочек, глаза пленкой прикрыла — страшно! Сунул птаху под ветку, на сухое место, винтовку наперевес вскинул и побежал туда, куда все бежали. Бежал и только слышал свистящие над головой пули. И пороховой смрад ударял в нос… Все больше раненых и убитых оставалось позади нас…

— Ложись! — крикнул ротный.

Зычно крикнул, но уже почти все лежали. Мы без команды легли, потому что поняли — в лоб «его» не возьмешь.

Вот тут «он» и дал!.. Лежим, а вокруг земля будто дыбом встала. «Влипли!» — подумал я и, уткнувшись носом в траву, нахлобучил на глаза каску, чтобы хоть голову сберечь, а руки-ноги — шут с ними!

Пахла трава. По ней букашки ползали. Я пролежал минуты две и оглянулся: всю реку взрывы вспарывали — немцы путь к отступлению отрезали. А небо было влажно-голубым, будто только что выстиранное полотнище.

Метрах в двухстах от нас карьер был. Командир роты приказал отходить туда. Шестьдесят семь человек в карьере собралось, а в атаку пошло девяносто.

Командир роты — старший лейтенант Агапкин — сказал, когда мы отдышались:

— Они думают, мы отступать будем. А мы вперед пойдем! Все равно этот населенный пункт брать придется. Так? Если не сегодня, то через день-другой, но придется обязательно. Так, орлы?

Мы, конечно, тоже это понимали.

— Три добровольца нужны, — продолжал ротный. — А еще лучше — четыре… Кто пойдет?

Кулябин вышел первым. За ним я шагнул. Сержант бровью шевельнул: молодец, мол! Третьим сказал «я» Марьин. Валерка поколебался чуть-чуть и тоже присоединился.