Что движет Россией

Тем не менее выражать восхищение качествами другого народа — задача всегда деликатная. И зачастую иностранцев справедливо раздражает, когда их хвалят за те качества, что они сами считают наименее достойными похвал. Ничто не может разозлить так, как снисходительный тон некоторых людей, когда они хвалят определенные вещи, удостоившиеся их одобрения в других странах. К примеру, англосаксы говорят латинским народам: «Держитесь своего прошлого, держитесь своих суеверий, своих реликвий, своих развалин и представлений, оставайтесь людьми творческими, яркими, но уберите руки от броненосцев, аэропланов, телефонов, трамваев и паровых плугов, оставьте эти практические вещи нам. Вы не способны со всем этим управляться. Не пытайтесь осовремениться, вы этим портите весь эффект». Зачастую именно так люди относятся к испанцам и итальянцам, и такое отношение выводит их из себя. Или кто-то говорит ирландцам: «Вы такие веселые, зачем вам профессиональные навыки? Зачем вам лезть в такое серьезное дело, как политика?» Для ирландца подобные разговоры более чем оскорбительны. А теперь представим себе, что иностранцы начнут советовать англичанам, соплеменникам Шекспира, Мильтона, Шелли, сэра Джошуа Рейнольдса, Гейнсборо и Констебла[117]: «Не трудитесь писать стихи и картины, оставайтесь за своими прилавками, на своих ткацких фабриках, вы — народ лавочников, а искусство оставьте нам». Вряд ли нам это понравится. Такие умонастроения возникают из того, что один французский писатель называет ип optimisme beat (восторженным оптимизмом) — этакого слюнявого и бесхребетного удовлетворения самим собой и всем остальным, бессмысленного и раздражающего. А когда к этому отношению примешивается настойка из прогоркшего елея или доза бурной и снисходительной сентиментальности — когда, например, люди удостаивают покровительственной похвалы ритуалы такого института, как Католическая церковь, это еще более невыносимо.

Поэтому я и хочу полностью прояснить свою позицию в этом вопросе. Даже если, как я надеюсь, мне удалось избежать этой опасности, и у читателей не создастся впечатление, будто русские интересны как некие экзотические варвары, едва прикоснувшиеся к цивилизации дикари, я, тем не менее, не хочу вызвать и подозрение в том, что восхищаясь их душевными качествами, я прохожу мимо их разума или подразумеваю отсутствие у них твердости, решительности и практичности. Не хочу, чтобы кто-то подумал, будто я внушаю им: «Будьте добрыми, милыми детьми. Остальное оставьте тем, кто поумнее». Говорить об их уме со всеми вытекающими последствиями нет смысла. Мы все знаем, что они умны. Хочу лишь указать: по моему мнению, русские еще и добры, и их доброта даже важнее их ума, поскольку доброта вообще — более редкое и ценное качество, чем ум. Возможно, это трюизм, но современная жизнь придает большинству трюизмов вид ошеломляющих парадоксов.

Возьмем, с одной стороны, самые потрясающие примеры энергии и практических достижений — людей, поступки, факты, которыми могут похвастаться латинские и англосаксонские народы, и мы увидим, что на этом фоне русские могут не опасаться ударить лицом в грязь.

Или возьмем любой из изъянов, которые русские критики называют проклятием своей страны, и обнаружим: доказать, что упрек правдив, нетрудно, но это еще не вся правда — правдиво и противоположное, и исключения просто поразительны. Русские, к примеру, часто называют своим национальным изъяном лень и недостаток практической энергии. Что ж, пусть так: но оборона Севастополя, строительство Транссибирской магистрали или транспортировка войск по одной-единственной железнодорожной ветке во время войны с Японией — примеры необычайной энергии и выдающиеся достижения. Да и в лице Петра Великого, Суворова и Скобелева Россия дала миру примеры кипучей, просто устрашающей энергии. В русском характере не может не быть твердости — иначе сама Российская империя не была бы зримым свидетельством этого факта. Российская империя — результат практической деятельности, и она стоит, как стояла.

С другой стороны, возьмем те вопиющие недостатки, которые русские критики выделяют и осуждают как самые больные и слабые места национальной жизни и характера, и мы без труда найдем их аналоги в других странах Европы и Америки. Кроме того, зачастую обнаруживается: то, что мы приписываем язвам некоей конкретной формы правления, на деле — следствие первородного греха, и свойственно всем странам, как бы ни выглядела и ни называлась их политическая система.

Впрочем, я хочу сказать о другом: если в том, что касается общих категорий изъянов и достоинств, добродетелей и грехов, русские равны другим народам, не хуже, если не лучше их, то они, при прочих равных условиях, по натуре своей обладают особым и уникальным даром доброты и веры, соответствия которому трудно найти у кого-либо еще, хотя в Америке вы, пожалуй, обнаружите нечто подобное.