Что движет солнце и светила (сборник)

Мне ужасно хочется ее сигарет, они у нее с травкой — хоть на время съежится, спрячется липкий осенний холодок в теле…

— Зачем? У меня есть! — Парень выразительно хлопает по пиджаку, который — как не заметила? — точно, чуть-чуть топырится на груди.

Мне-то, по правде, этот коньяк, или что там у него совсем не нужен. А вот Фанни, когда придет с кавалером, той подавай, и подавай чего-нибудь покрепче. Она только так и взбадривает себя, и для другого это надо: упьется, мать родная, а там — все ей трын-трава!

— Ну, сестра, мы пошли, — говорю. — Ты как? Тут останешься?

— Посижу, — отвечает Фанни. — Ключ у меня с собой.

— А вы что, сестры?

— Ага! — хихикает Фанни. — Еще какие! Правда, Бо… Танюша?

Я ее, если б назвала сейчас меня Бочонком, прибила бы, ей-богу. Злая я какая-то стала, и ужас как не люблю, когда, кликуху на всю улицу орут. А тут еще на виске забилась-застучала жилка и тупо, толчками к затылку поплыла боль. Скорей, скорей в нашу с Фанни конуру!

А он, этот красавчик, вдруг ни с того ни с сего принялся с подругой моей разговоры разговаривать: и не прохладно ли ей, и не боится ли одна, темно, все такое и, может, лучше втроем прогуляться, скучно ему и так далее, на что Фанни знай себе хихикает (вот мымра!) да рожи корчит: она, когда курит, и без того щеки надувает, будто в шарик пыхтит, а тут еще и смех напал. Но я дернула парня за рукав, и мы потопали. Он что-то о Стамбуле рассказывал, про накую-то африканскую республику заливал, о Мальте и про то, что японки уже не носят кимоно. О боже, при чем тут они?

Невыносимо ломит затылок, скоро, знаю, сверлящий и вибрирующий комок боли раскрутится жгутом и оплетет позвоночник — тогда придется больше тратить «лекарства», его и так днем с огнем не сыщешь, а к этому подонку Стасу я — пусть сдохну! — ни ногой, дрянь, погань, что он со мной вытворял, кошка и то меньше мышь мучает, ах, мразь, козел!

В подъезде, как всегда темном, стояла, как обычно, десятиклассница Нинка со второго этажа, лобызалась, наверное, с очередным ухажером, потому что испугалась нас, дурочка, отпрыгнула от него и наступила мне на ногу, а весу в этой девахе о-го-го-го!

Сколько раз я уже хотела ей сказать, чтобы прекращала это гиблое дело шашни-машни, все такое. И что с того, что ее мать устраивает свою личную жизнь? Так пусть устраивает в комнате. Нинке-то на кухне в это время можно или нет прикорнуть или уроки, непутевой, готовить?

Моя матушка тоже устраивала судьбу, и не в отдельной квартире, а в комнате коммуналки. О, как ненавижу эту вечно темную, душную от сигаретного дыма конуру! Чтобы не мешать, я уходила куда глаза глядят, и однажды пошел дождь, так все хорошо было — тихая, светлая ночь, мягкий ветерок, машины, люди, музыка, и вдруг — ливень, разом смывший с улицы всех, и только машины, поднимая фонтаны брызг, по-прежнему неслись вперед, и одна окатила меня вонючей грязью.

Я забежала в какой-то подъезд, выжала платье, сколько смогла, и расплакалась — от обиды, холода, от ежевечерних своих бдений, тоски и еще чего-то, чему и объяснения не найти.

Спускался сверху веселый чернявый парень — только и помню теперь: высокий, улыбка в пол-лица, аккуратные усики, да, только и помню это, ни имени, ни отчества, ничего другого не знаю, может, и не знала, а, может, забыла. «Что? Так грустно?» — спросил. Весельем и легкостью от него веяло, божественный ветерок превосходства и беспечности опахнул меня, такую жалкую, несчастную, мокрую курицу, и я, конечно, сказала, что грустно, честно сказала, и он предложил пойти в одно место — тут неподалеку, мол, и там тепло, есть горячий чай, музыка, и нечего бояться, все — братья и сестры, человеки, и отчего-то я пошла, и было хорошо: музыка, мы одни, близко-близко его глаза, веселящий запах коньяка и странный, очень странный дымок сигареты, смутно навевающий ощущение отрешенности от всего, чем я жила.

Не помню, убей меня гром, не помню, что и как было потом, но наступило утро. И первое, что я увидела: розовый сноп солнца в окне. Парень тряс меня за плечи! «Вставай… вставай… Опаздываю!»

Я почему-то не удивилась, что лежу совершенно раздетая на скомканной, какой-то противной простыне. Разбитая, тупая от ломоты в висках, равнодушно поднялась, оделась и вышла из квартиры. Потом одурение прошло, я искала того парня, тот дом, ту улицу, но ничего не помнила, не знала и приняла бы все за дурной, причудливый сон, если 6ы через полтора месяца не поняла: залетела!

Мать покричала, надавала по щекам, наревелась, но устроила меня к своей знакомой в гинекологию. Что там со мной делали, не знаю, потому что меня «отключили» то ли наркозом, то ли еще чем — не интересовалась. Ну, а после всего этого — не больно, не страшно, ничего особенного! — мне уже было все равно, и — пошло-поехало, и ехало без тормозов и скрипа, пока не объявился Стас, и я второй раз в жизни не только нанюхалась веселого и странного голубого дыма сигарет, но и накурилась их до мятного холодка в груди, пьянящего озноба и лихой, бурливой радости.