Что движет солнце и светила

Серафим смутно и странно отчетливо кого-то ей напомнил, но Оля, не в силах ни о чем думать, сложила фотографии в конверт и, внезапно ослабев, застыла на полу, обхватив колени руками. Она вслушивалась в мелкое, частое, с хрипотцой сердцебиение, и ей даже показалось, что вот-вот в груди лопнет какая-то туго натянутая пружина, но ничего подобного не случилось: сердца на самом деле она не ощущала — это громко тикали часы, это в них бились испуганными птицами колесики, и время, значит, не остановилось, вообще ничего не остановилось, только медленно, изощренно ввинчивался в сознание вопрос: «Зачем это ему нужно? Неужели…»

Продолжать мысль дальше она не хотела, но память смутно, и тем не менее настойчиво, возвращала её в июль, блистающие солнцем дни, тополиную метель над серебряной рябью Амура, и в тот вечер, душный и жаркий, — она вернулась из отпуска, чемоданы стояли в прихожей, валялись сброшенные у порога туфелька, а дальше — блузка, невесомое французское бельё, граммофон юбки, и Соловьёв, странно помолодевший, привычно крепкий, весь какой-то новый и неожиданно пылкий, будто сошел с ума. Ещё тогда она почувствовала: что-то не так, что-то другое появилось в повадках Соловьёва, и откуда только? Никогда у них не было вот так: сразу, как закрылась дверь, он набросился на неё, как голодный тигр на серну — о, Боже, что за пошлое определение пришло на ум? и чуть не порвал её кружевной бюстгальтер, и всю покрыл поцелуями, и всякие глупости говорил, но самое главное: не постеснялся раздеться догола — он почему-то стеснялся, когда она видела его обнажённым. Что за перемены? Мучительное, беспощадное подозрение теперь подтвердилось.

В дверном замке зашебаршился ключ. Оля захлопнула «дипломат», кинула его на табурет и, не обращая внимания на клокочущий чайник, бросилась в ванную, открыла кран с холодной водой — ледяные брызги злыми осами обожгли кожу. Она отдернула рука от раковины, всхлипнула и услышала, как Соловьёв, наконец, захлопнул за собой дверь, сбросил тяжелые ботинка и, постукивая задниками шлепанцев, прошел на кухню.

— А! — преувеличенно громко сказал он и присвистнул. — Мышь, что ли, ловила?

Оле вдруг показалось глупым и унизительным её стояние у раковины, а эти ледяные искры совсем её доконали — она резко завернула кран и распахнула дверь:

— Ловила одну мышь — поймала другую!

— Да? — весело удивился Соловьёв, но улыбка у него получилась кривой: левая щека слегка подернулась морщинками, а правая сторона губ и лица опустилась вниз; блеснули белые зубы.

Дa! Очень интересная мышь, милый! Таких сам Брем никогда, наверное, не видел. На рыбалку с ней собрался, что ли?

Соловьёв развёл руками, опустил голову и когда её поднял, Олю оттолкнули торжествующие, блестящие глаза:

— Наконец, я точно знаю: ты изучаешь содержимое моего «дипломата». Послушай, зачем это тебе надо? Вот, пожалуйста, получила! А картинка не мои. Напрокат взял. И «дипломат» специально на ключик не закрыл: ищи, шмонай без помех!

— Как тебе не стыдно! — отшатнулась Оля. — Когда это я была ищейкой, когда?

— А как ты узнала, что я купил духи «Сальвадор Дали»? Тебе же, между прочим, к Восьмому марта…

— Возьми их обратно, отнеси той…

— В дипломате, как дурак, пять дней носил, — он продолжал говорить, будто и не слышал её. — А тут ты и говоришь: ладно, чего там, доставай «Дали»!

— Ну, ты и наглец! По запаху поняла! Пробочка-то на флакончике была недовинчена…

— Да ладно тебе, — насупился Соловьёв, — не рассказывай сказки!

* * *

И засмеялся, и пошел на кухню — выключал чайник, залил кипяток в заварник, разбил над уже скворчащей жиром сковородкой два куриных яйца, и при этом громко возмущался поведением жен, которые пасут своих мужей, и эти жёны — все недалёкие дамочки, эгоистки и вообще только об одном и думают: есть у мужа другая женщина или нет? Из комнаты Оля слышала, как он соскрёбывает глазунью со сковородки, наливает в кружку чай, режет хлеб и постукивает колпаком маслёнки. В любых обстоятельствах, но в критических особенно, у Соловьёва развивался прямо-таки бешеный аппетит.

— Объясни, зачем ты хранишь эту гадость?

— Послушай, сколько раз тебе объяснять: не надо нервировать человека во время еды, — занудливо сказал он. — В желудке может возникнуть язвочка — от нервов! Язвочка, между прочим, перерастает в опухоль…

— Ты невыносимый человек!

— Спасибо. Знаю. Надо было выходить замуж за выносимого.

Оля хотела ответить ему злыми, обидными словами, но внезапный спазм сжал горло. Соловьёв явно намекал на Сережу Яхонтова, про которого, впрочем, ничего толком не знал — только имя. И только то, что она Сережу любила чужого мужа, отца ясноглазой Катеньки, веселого парня с тревожным взглядом, и песни он пел вод гитару веселые, но слышалась в них печаль. До беспамятства, без оглядки любила, и ничего ей не надо было — только видеть, слышать, говорить с ним, поить, озябшего, чаем с малиновым вареньем, и когда он клал голову на её колени, перебирать золотистые пряди его волос, и до сладкого замирания в сердце ощупать его нежность.