Что движет солнце и светила

— Где уж нам? — Оля бочком протиснулась к плите, загремела кастрюлями. — Нам одно понимать надо: как борщ сварить, белье постирать, пол помыть.

— Всяк сверчок знай свой шесток! Ну-у, — Соловьёв улыбнулся. — Замуж выходят, вроде, для того, чтобы мужа любить, детей кормить, дом вести…

— Я в домработницы к тебе не нанималась!

Ольга открыла кран и забренчала в мойке ложками-вилками. Соловьёв окинул взглядом её спину — сутулится жена, плечи опущены, волосы забраны в пучок, на шее редкие волнистые завитки: хоть бы в парикмахерскую, что ли, сходила; на бедрах топорщится серый халат в блеклых незабудках — и чего бережёт югославский бежевый пеньюар? Наверное, иной был бы у неё вид, если бы стоял сейчас на кухне, восстав с раскладушки, не он, Соловьёв, а тот, другой, которого Ольга наверняка помнила и — кто знает? — вольно или невольно сравнивала с мужем.

Соловьёв живо вообразил Ольгу веселой, с распущенными по плечам волосами, улыбчивую, покладистую. И вздохнул.

— Не нарыбачился, что ли? Это сейчас называется — рыбачить, так?

— Брось ты…

— Прямо сейчас бросать? — Ольга повертела в руках тарелку. — Жалко на тебя тратить. Подарок свекрови. Как-никак.

— Ну, зачем ты так?

Ольга принялась драить и без того сверкавшую серебром турчанку, только брызги летели во все стороны. Соловьёв прислонялся к косяку, скрестил руки на груди. Интересно всё-таки, помнит она или нет, давнюю, на первом году их совместной жизни, обмолвку? Сказала: «Он несвободным был, но женился бы. Тебе, Соловьёв, бояться больше нечего: его нет, совсем нет». И ещё что-то хотела сказать, но Соловьёв перебил: «Не надо. Разве я похож на взломщика? Не хочу взламывать твою душу.» Больше они об этом не говорили, но Соловьёв напрасно думал, будто неревнив. И будто ему безразлично всё, что было в жизни Ольги до него. Но прошло опьянение, наивность и мудрость первых месяцев семейной жизни, и однажды Соловьёв понял: не он, а кто-то другой вылепил из Ольги женщину, и её привычки — это привычки того, другого. Наверное, она ничего не поняла, когда он стал противиться её особенным ласкам — резко отстранялся, однажды чуть не ударил Ольгу, но сдержался. Причин своей ярости, пожалуй, и сам не донимал. Как не понимал и другого: почему морщился, когда жена напевала песенку Булата Окуджавы про шарик, который улетел. Петь она перестала. И только когда запиралась в ванной, сквозь шум душа доносилось глухое: «Женщина плачет… А шарик летит!»

— И что же, дорогой, ты скажешь о моей находке? Всё-таки — что?

— Нехорошо рыться в бумагах мужа. Ведь у меня может быть своя тайна.

— Сейчас это называется тайной? Интересно.

— Думай как хочешь…

Плечи Ольги задрожали; она засмеялась — быстро, скороговоркой пыталась что-то сказать, но тихий, клокочущий смех не давал ей выдавить из себя хотя бы одно связное слово. И тут Соловьёв испытал острый, мгновенно ослепивший его сознание, приступ радости, гордости, облегчения. Ольга мучилась, и eё боль была ему необходима. Необходима! Соловьёв даже почувствовал, как светлеет лицом, наливается внутренней волшебной легкостью, и губы, не в силах сдержать облегчение души, скрываются в улыбке. И тут он испугался этого необыкновенного состояния, и радость, нырнув куда-то вглубь сердца, исчезла: он ощутил лишь мгновенный её укол, и тяжёлый, физически явственный камешек боли, вспучившись, рассыпался на колючие, сладко ноющие осколки.

Ольга закрыла лицо руками и плакала. И дрожала. Соловьёву сделалось нехорошо, муторно, как бывает со всяким отличным игроком — задал и провел особенную комбинацию, но партнер, не желая вписываться в схему, сделал неожиданный ход и блестящая, тщательно, подготовленная партия оказалась, если не под угрозой проигрыша, то, во всяком случае, безнадёжно лишилась своего изящества.

— Извини, — вздохнул Соловьёв. — Я злой, нехороший, гадкий…

— Знаю, знаю, знаю!

— Я хотел, чтобы ты очутилась в положении его жены…

— Его жены? — Ольга повернула к нему красное, ставшее некрасивым лицо. — Но зачем?

— Он обманывал свою жену, понимаешь? А для тебя был прекрасным…

— Боже! Что ты делаешь?

— Захотел, чтобы ты всё это поняла. И чтобы не сравнивала нас. Я это чувствую. И почему бы это я стал хуже его, если бы по-настоящему ходил на сторону, а? И та, другая женщина, вообразила бы меня идеальным и прекрасным…

— Тебя?

— Ну да! Меня, со всеми моими комплексами, недостатками и этой вот шевелюрой, начинающей редеть.

— Глупый. Боже, какой ты глупый!

Они говорили долго, странно блестели их глаза, путалась речь и, ничего не понимая, смотрел на них через стеклянный прямоугольник дверей ясноглазый Виталька. Наконец, ему надоело стоять незамечаемым, и, толкнув дверь, он опросил:

— Папа, а ты поймал щуку? Ту, которая — по щучьему веленью, во моему хотенью.

— Нет, сынок! — улыбнулся Соловьёв. — Такая щука пусть живёт в сказках. Зачем нам её оттуда забирать? Сказка перестанет быть сказкой…