Что движет солнце и светила

Чаще всего это случалось, когда две женщины ступали на тропу большой войны, и причина-то порой была пустяковая: залезла, допустим, курица-наседка с выводком цыплят на огород к соседке, распорхала грядку с только что посаженой рассадой, — и тут же гром проклятий, истошные крики, заковыристые да занозистые словечки, и такого о тебе навспоминают и незаслуженно припишут, что в самый раз добровольно отправиться на исправленье туда, куда сам Макар телят не гонял. А вослед тебе будут трубить громкие вражьи трубы, и развеваться неукротимые боевые знамёна, и от избытка чувств победительница примется не по барабану колотить, а по своим оголённым ягодицам. Но Иснючка, впрочем, предпочитала ни с кем по-крупному не ссориться, и даже неминуемую крутую разборку умудрялась заменить пусть и худым, но миром.

Подумав об этом, Люба громко рассмеялась:

— Да уж! Скандачка она ничего не делает, а если и опростоволосится, то так и крутится — вертится на задних лапках. Лиса! Ах ты, дьявол черномордый, чтоб тебе пусто было…

Последняя фраза уже относилась к Мейсону. Он по своему обыкновению разлёгся на шерстяном половике перед кухней, и Люба нечаянно наступила сиамскому красавцу на хвост.

Кот заверещал благим матом и метнулся под стул, на котором стояла большая кастрюля с квашеной капустой. И вот ведь, чертово отродье, задел чурку, которая подпирала сломанную ножку — стул покачнулся, кастрюля сдвинулась и, конечно, хлопнулась бы на пол, если бы Люба её не подхватила.

— Бездельник! Дармоед! Сыкун несчастный! — Люба с чувством выдала Мейсону эти определения, но тут же и пожалела его:

— Ладно, вылазь, остолоп несчастный. Я, слепошарая, сама виновата. Перепугала котика…

Мейсон жалобно мяукнул, но из-под стола не вылез.

— Ну и чёрт с тобой, — сказала Люба. — Ишь, обидчивый какой! Весь в хозяина. И такой же лежебока, как он…

Она включила телевизор. «Меня зовут Макс», — сообщил молодой человек и лучезарно улыбнулся. Люба переключилась на другой канал: «Сегодня двадцать первое число, тётя Ася говорит, что бельё не надо кипятить, а белые зубы это всё, что осталось от бабушки…»

Это бормотанье из телеящика Любу уже не раздражало. Она привыкла к нему и, наверное, даже возмутилась бы, если бы реклама вдруг напрочь исчезла с голубого экрана. Всё-таки интересно наблюдать, например, за холёными домохозяйками, которым мужья дарят какие-то сногсшибательные стиральные машины, иначе, видишь ли, этим белоручкам ни за что не отстирать у рубашек воротнички и манжеты! Или вот ещё прикол: в дорогой кастрюльке от «Цептера» растворяют дешевый бульонный кубик, размешивают варево чуть ли не серебряной поварёшкой и подают его в фарфоровой тарелке из французского сервиза. И что интересно, муженёк, который, судя по его обличью, привык обедать в самых шикарных ресторанах, ну так доволен этим жиденьким бульончиком, ну в таком уж восторге, будто, по крайней мере, суп из трепангов ест!

— Ты скажи, чё те надо, чё те надо, — заголосил вдруг телеящик, — я те дам, чё ты хошь…

— Чё ты хошь! — подхватила Люба и притопнула ногой.

Она, наверное, до смерти бы испугалась, если бы телевизор выдал ей, например, арию Ленского из оперы «Евгений Онегин» или, не дай Бог, полностью показал «Лебединое озеро». Это было бы похоже на переворот — и не только на мировоззренческий, а на самый настоящий политический, такой, какой устроило ГКЧП. А все эти притопы и прихлопы, «Эскадроны» и «Зайки», завыванья Азизы и какой-нибудь Алены Ляпиной стали так же привычны, как необходимость послушать утром прогноз погоды по радио.

Люба подозревала, что настоящее искусство — как аристократ: ходить ему в народ опасно. Потому что «масса» и есть масса: в ней и убогонькие затаились, и пьяные ходят, и бомжи немытые-нечесанные затесались, и полоумные шастают. Им бы всем чего попроще да попонятнее, и чтобы — приятно, сладко и, главное, не заставляло бы шевелить мозговыми извилинами, а действовало бы только на центры удовольствия и пробуждало бы, допустим, основной инстинкт. Есть голос, нет голоса — какая разница, лишь бы личико было смазливое да ножки из ушей росли.

— Зайка моя! — сказал волоокий красавчик Филипп. Люба терпеть его не могла и потому немедленно переключилась на другую программу.

— И как только Алла Борисовна польстилась на такое чучело? — пробурчала она. — Мейсон, ты что-нибудь понимаешь? Ну, иди ко мне, котик, вот тебе рыбка — покушай…

Мейсон, опасливо поглядывая на мощные Любины ступни, подошёл к своей плошке, понюхал рыбу и брезгливо фыркнул.

— Что? Не нравится, что сырая? Так мне, дружочек, разваривать некогда, сама всухомятку питаюсь, видишь?

Мейсона это утешило мало. С оскорблённым видом он уселся у своей плошки и уставился на Любу.

— Ничего, — покачала головой хозяйка, — жрать захочешь — слопаешь за милую душу. Ишь, чухня какая!

Мейсон тоненько мяукнул и разлёгся на полу, повернувшись задом к куску мороженой трески.

Намазывая масло на хлеб, Люба поглядела на острие ножа и вспомнила свой жуткий сон.