Что движет солнце и светила

Цыган, однако, в тот день их не тревожил. Но потом житья от него не стало. Он требовал вернуть свои вещи, ничего и слышать не желал о каких-либо отсрочках. Ещё хуже было то, что он подкарауливал Ларису, когда та выходила во двор, и приставал к ней, и, когда она от него отбивалась, то орал какие-нибудь непотребности.

Лариса боялась угроз Цыгана и почти не выходила из дома. Но он несколько раз вламывался сам, и Александр, выгоняя его, крепко схватывался с ним, и тоже потом сидел дома: не хотел, чтобы кто-то видел его синяки и ссадины.

Однажды Цыган привёл с собой ещё троих парней — бритоголовых, в широких штанах, воняющих дурным потом. Они молча скрутили Александра и положили на пол. Цыган, весело поглядывая на Ларису, потоптался на его спине, напинал в бока, стараясь угодить в печень, и в завершение всех издевательств лениво спросил своих дружков: «Что, не хотите эту шилохвостку попробовать? Пусть её жося поучится, как с бабами надо обращаться…»

Лариса, уже до этого охрипшая от крика, вдруг замолчала и, чувствуя в груди странный холодок, вышла на середину комнаты, сбросила с себя халат и обожгла глазами этих троих ублюдков:

— Ну, кто первый?

Видно, в её облике появилось нечто такое, что испугало не только бритоголовых, но и Цыгана. Улыбка сползла с уголков его губ и опустевшее лицо, побледнев, стало похоже на застывшую маску.

— Ты что? — пробормотал он. — Что ты?

— Шваль! Падаль! Суки позорные! — Лариса не кричала, выговаривала ругательства спокойно и чётко, но вкладывала в них всю ненависть, которая ярилась в душе.

Один из бритоголовых повернулся к Ларисе боком, и она увидела на его левом виске темно-коричневую кляксу. Такое родимое пятно было у одного мальчика, который лет пять ходил в библиотеку, спрашивал всякие умные книжки по технике, перечитал всего Булгакова, Мережковского и Макса Фриша. Потом он куда-то пропал, говорили, что связался с какой-то нехорошей компанией и чуть ли не в зоне сидит.

По тому, как он виновато отворачивался, Лариса поняла: это, конечно, он, Пашка Бычек! И, видно, ещё не окончательный «отморозок», вон как порозовели его уши.

— Ну что, Пашка, может, начнёшь? — тихо, одними губами, сказала Лариса. — Ты уже Гантенбайн? А может, Свобода?…[1]

— Прошу вас, не смотрите на меня, — промычал Пашка.

— Помнишь, за что Лиля боялась Свободу? А, не помнишь! За то, что он, отрезвев после своих безумств, ничего не помнил. А ты будешь помнить, клянусь! Ты будешь бояться жить!

Лариса повернулась к Володе:

— Пусть только эти ублюдки дотронутся до меня! Уж одному из них обязательно яйца оторву. Вцеплюсь намертво, а там хоть убейте меня…

— Да пошла ты…, — сказал Цыган и, поминутно оглядываясь, двинулся к двери. Вслед за ним тронулась и присмиревшая бритоголовая троица.

Почувствовав страшную, невыносимую усталость, Лариса упала рядом с Александром и сразу заснула. Очнулась она от тихого прикосновения.

— Всё в порядке? — спросил Александр.

Она погладила его разбитые губы, коснулась глубокой ссадины на подбородке и молча кивнула.

— Ты их здорово напугала! — сказал Александр. — Я тоже не понял, что с тобой случилось…

— А что было-то?

— Не знаю. У тебя в глазах будто свеча зажглась. И какая-то сила от тебя шла…

— Просто я очень хотела, чтобы они ушли.

— Но они ещё придут…

— Пусть попробуют.

Володя, однако, больше не приходил. Может, ещё и по той причине, что Лариса сходила к нему сама и, не обращая внимания на ахи-охи его мамаши, заявила, что если он хоть пальцем тронет её или Александра, то снова отправится на зону. Потому что она не из тех, кто боится всякую гниду и прекрасно знает дорогу в «ментовку», которая отлично осведомлена о воре по кличке Цыган и спуску ему не даст.

8

Валечка, погостив у матери пару дней, объявила, что приехала не на побывку: она больше не хочет жить с Юрой. А поскольку деваться ей некуда, то вернулась в родимый дом. Надолго ли — не знает, но постарается не задерживаться: жить в посёлке — значит, медленно умирать от скуки и тоски, а она ещё, мол, молодая и хоронить себя не собирается.

— Да что случилось-то? — допытывалась Люба. — Юра, вроде, парень обходительный, ласковый…

— Ничего не случилось, — лениво отвечала Валечка. — Он только с виду обходительный, как ты выражаешься. А увидит, к примеру, мусоринку на паласе, тут же пиликать начинает: что ты, мол, за хозяйка, неряха такая — сякая. Блин!

— Валечка, ты зачем такие вульгарные слова говоришь? — пугалась Люба. И при Юре — тоже?

— Ха! Ты что, мать, думаешь, он дворянских кровей, что ли? Слышала б, какие маты гнёт!

— Ну а ты б смолчала, лишний раз свой норов не показывала. Если мужика вкусно накормишь, чистоту наведёшь, свежую рубашку ему выгладишь, он материться не захочет…

— Я, кажется, в служанки к нему не просилась. Что за радость его вонючие трусы стирать!

— Валечка! — укоризненно качала головой Люба. — Ты ведь нигде не работаешь, время у тебя есть, могла бы всё домашнее хозяйство на себя взять…

— Счас! Разбежалась! Пусть, блин, прислугу нанимает!