«Что есть истина?» Жизнь художника Николая Ге

Анна Петровна хотела спорить с Николаем Николаевичем, потому что доказательства были, конечно же, на ее стороне, – он мог в ответ лишь трясти Евангелием или ссылаться на Льва Николаевича, который имел дом в Москве, имение, приносившее доход. Но Николай Николаевич не спорил так, как принято было в обществе: опровергая аргументы или признавая себя побежденным. Он «злостно утверждал раздражающие вещи», оставался при своем, когда девяносто девять человек из ста признали бы правоту Анны Петровны или сына Петра Николаевича. Убеждения, к которым пришел Ге, были для него бесспорны, неопровержимы.

Публицисту, спорившему с учением Толстого, он сказал:

– Ч т о ты написал! Ч т о ты написал! Иди сейчас и отрекись, напечатай, что от своих слов отрекаешься. А то я пойду к твоей жене и дочерям и объясню, ч т о ты написал такое, и тебе перед ними стыдно будет.

Люди, которые хотели опровергнуть то, в чем он был убежден, говорили с ним на разных языках.

Он огорчался, когда старушка няня или кто-нибудь из крестьян, завидя тучу, просили: «Пронеси, Господи!» Он говорил:

– Вот и «возлюби ближнего своего»! Нам або мимо нас пронесло. А соседское поле пусть градом бьет.

Сам Ге готов был, чтобы не пронесло. Он даже хотел, чтобы не пронесло, чтобы вместо соседского град бил его поле. Здесь-то и начинались его разногласия с домашними.

Один из текстов, который он хотел выразить в картине о казни Христа: «Других спасает, а себя не может спасти…» Тема самопожертвования, самоотречения, которую он вычитывает во всех заключительных сценах Евангелия, от Тайной вечери и до Распятия, его глубоко волнует.

Вот так он хочет теперь построить, обновить свою жизнь. «Человек дороже полотна» – надо бросить кисть: пришел мужик, зовет чинить печку, тяга в дымоходе пропала. «Религия горшка» – нечего сидеть за столом, покрытым хрустящей накрахмаленной скатертью, и ждать, поигрывая тяжелой серебряной ложкой, пока слуга принесет тебе суп: надо взять тарелку, самому пойти на кухню; еще лучше – устроиться там за одним столом с работниками, хлебать с ними суп из одной миски; так всего правильнее, коли не можешь посадить всех у накрахмаленной скатерти.

Ге просил свою приятельницу, пейзажистку Екатерину Федоровну Юнге, очень хорошую, добрую женщину, дочь графа Федора Толстого, известного художника и скульптора:

– Голубушка, дорогая, ну сделайте это хоть один раз, ну сделайте для меня, – подите и вымойте бедному человеку пол.

Екатерина Федоровна смеялась – она очень любила Николая Николаевича со всеми его чудачествами.

А ведь говорили о бедняках, об их тяжелой жизни, о том, что надо им помогать. Но пол помыть – чудачество.

Ге думал: вот если бы каждый помыл другому пол, сложил печь, состряпал обед, сшил штаны… Еще лучше: если сложил печь, отложив работу над картиной; состряпал обед из последних запасов; не сшил – отдал свои штаны. Вот если бы люди жили любовно, для других…

Здесь начинались непримиримые разногласия Ге с близкими.

Из Москвы, из Ясной Поляны присылали на хутор новые сочинения Толстого. В списках. На хуторе собирались родные, знакомые, жадно читали, переписывали. Но для них это было прекрасное чтение (Лев Толстой!) – не руководство к действию.

Невозможно судить Анну Петровну, сына Петрушу или еще кого-нибудь. Они были хорошие люди, хотели добра ближнему. Они были умные люди. И благоразумные. Они понимали, что учение Толстого неисполнимо. Отказаться от себя для другого – наверняка себе во вред и редко другому на пользу. О силах общественных, которые взялись бы перестроить жизнь, они не думали. Но они точно знали, что одному человеку перестроить жизнь не под силу.

Толстой отвечал: да, не под силу, но ради борьбы со злом в мире и в себе стоит отдать одну свою жизнь.

Это означало посадить в землю семячко и ухаживать за ростком, зная, что не доживешь до первых плодов, а может быть, и до первых листьев, – и делать это в уверенности, что когда-нибудь все поступят так же и превратят землю в цветущий сад.

Не всякому такое под силу. Да и какой смысл?.. Помытый пол затопчут. В новую печь по-прежнему ставят пустой чугунок.

Летом 1888 года Лев Николаевич Толстой, Мария Львовна, Николай Николаевич Ге, Павел Иванович Бирюков и Мария Александровна Шмидт, женщина той же веры, построили яснополянской вдове Анисье Копыловой новую избу, взамен сгоревшей. Это было дело дорогое, радостное. Строили надолго. Лев Николаевич придумал несгораемую крышу из соломенных щитов, вымоченных в глине. Через несколько лет изба опять сгорела.

За год в России сгорали тысячи изб. Надо было решить – строить ли в одиночку или с двумя-тремя единоверцами избу для каждой Анисьи или ждать счастливого завтра в надежде, что общество построит избы сразу тысячам погорельцев.

Николай Николаевич считал, что должен строить избу Анисье.

Человек верующий – для него человек исполняющий.

– Раз теория хороша, – говорил он, – как же она может быть неприменима на практике? Как же это так: по теории надо помогать людям, а на практике не надо? По теории дважды два – четыре, а на практике – пять?