Что гложет Гилберта Грейпа?

Дверь распахивается настежь, и Эми видит мои раскопки. Видит приготовленный чемодан.

Я спрашиваю:

— А Эллен что решила?

— Ее планы мне неизвестны, но я почти уверена, что сегодня она дома сидеть не будет.

— И это хорошо, — говорю, — потому как Эллен…

— Все ясно, Гилберт. Я понимаю твои чувства.

— Ну спасибо, — отвечаю.

Она пожимает плечами — мол, совершенно не за что — и направляется к порогу.

— Эми?

Сестра останавливается.

— Хочу тебе кое-что сообщить.

Оборачивается:

— Гилберт, я же не полная дура. Обо мне много чего можно сказать, но я не полная дура.

С порога смотрит на упакованный наполовину чемодан и замирает.

— Гилберт, — окликает, — но ты хотя бы подождешь до окончания торжества? Ты же там будешь?

Поднимаю на нее взгляд:

— Буду.

Она выходит, не затворив за собой дверь.

— Эми?

— Да, что такое?

— От Ларри осталось на донышке одеколона: попробуй опрыскать Арни. Чтобы от него не так воняло.

— Ага, сделаю.

Продолжаю сортировать и упаковывать вещи. Всякий раз, когда складываю очередную рубашку или пару носков, перед глазами всплывает выражение лица Эми. От вида моего чемодана что-то в ней надломилось. Я и хотел бы объясниться, но как — не знаю. Пока решил отложить сборы. Долго сижу просто так. Затем достаю свой выпускной альбом, скорее смахивающий на иллюстрированный журнал, и открываю в том месте, где вместо закладки торчит клочок бумаги. Смотрю на свое фото. Тут я неплохо получился. Тремя портретами выше — Лэнс Додж, еще до тренировок в качалке, до идеальной улыбки, до модной щетины. Надо же, такой, как я, оказался рядом с самим Лэнсом.

Потом валяюсь на кровати и разглядываю трещины на потолке. Эллен укатила с какой-то компашкой. А Эми и Арни садятся в «нову», чтобы ехать в церковь.

До начала новостей остается каких-то пять минут. У себя в комнате листаю журналы и горжусь, что я — единственный во всей Эндоре — не прильнул к ящику.

Снизу доносится мамин голос, настойчиво повторяющий мое имя; подобно капающему крану, зов не иссякнет, пока я не подойду.

И вот я настраиваю телевизор: шевелю антенну и, наугад щелкая пультом, стараюсь настроить цвета, чтобы Лэнс выглядел позеленее.

— Вот так хорошо. Стоп, больше не трогай, — говорит мама.

Меня отпускают. Не знаю, есть ли Бог, но благодарю Его за банку газировки «Орандж краш», завалявшуюся в шкафчике под кухонной раковиной, и остатки чипсов «Хайленд». Этому сорту я доверяю: его выпускают не где-нибудь, а в Де-Мойне.

Стоя на кухне, слышу голос диктора:

— В эфире программа новостей «В десять вечера», с вами Лэнс Додж!

Хотя звучат и другие имена, их пропускаю мимо ушей. В музыкальной заставке преобладают звуки духовых и перестук пишущей машинки. Выглядываю из столовой и краем глаза посматриваю. В фокусе камеры — дикторский стол в форме гигантской тройки. В центре — Лэнс: нацепил синий костюм с красным галстуком в белый горошек.

Дают крупный план. Во весь экран — лицо Лэнса, в глаза бросается свежая, будто только-только из парикмахерской, стрижка. Таким уверенным и решительным я не видел его никогда. Так чеканит слова, будто придумал их сам. Движения глаз едва заметны. И не скажешь, что читает по шпаргалке.

Пытаюсь представить, какой восторженный прием оказывают ему в переполненных церквях, барах, домах по всему городу. Чувствую в глазах предательскую влагу, но тут же убеждаю себя, что это показалось. Нет уж, спасибо, никаких слез, даже по поводу Лэнса Доджа.

Пока идет реклама, распечатываю новую пачку сигарет, достаю одну штуку и протягиваю маме; как только убеждаюсь, что сигарета зажата в зубах, подношу зажигалку.

— Сын у меня — джентльмен, — хвалится мама.

Закончилась рекламная пауза, и экран снова заполнил собой Лэнс.

— Гилберт? — обращается ко мне мама.

Я сижу молча. Вероятно, киваю.

— Поздно уже телевизор смотреть, — вдруг заявляет она, пультом выключая телик.

Порой в маме просыпается милосердие.

— Обсудить не хочешь?

— Спокойной ночи, мам.

— У парня талант, Гилберт.

— Несомненно. — Я уже поднимаюсь по лестнице.

— Ладно, если в другой раз захочешь обсудить…

Иду к себе в комнату. Подперев дверь красным креслом, прямо в одежде заваливаюсь на кровать. По потолку тучами плывут тени. Заснуть удается лишь через пару часов.

Во сне слышу крики:

— Убирайся! Иди отсюда!

Включив свет в комнате Арни, застаю брата в белой простыне — укутался с грязной, глинистого цвета головой. Шея и руки будто годами не мыты; лицо морщится от внезапного света.

— Что такое, Арни?

— Ничего.

— Что происходит?

— Ничего.

— Страшный сон приснился?

— Нет.

Поправляю ему подушку, беру мягкого динозаврика и двух плюшевых мишек, сажаю их возле того места, где должна быть голова моего брата.

— Когда человек спит, у него в голове иногда крутятся, ну, как фильмы.

— Сны, — уточняет Арни.

— Да.

— Это был сон. Плохой, страшный.

— Вот-вот. И знаешь, что еще, Арни? — (Он смотрит на меня; единственный глаз адаптируется к свету.) — Ни о чем не тревожься… Я тебя в обиду не дам. Ты ведь это знаешь, правда?

— Правда.

Обнимаю его на ночь.

— Побудь тут. Побудь!

— Но…

— Не уходи, Гилберт. Не уходи.

Выключаю свет и ложусь на нижнюю койку поверх одеяла.

— Арни?

— Что?