Что они несли с собой

Я нуждался в подобном чуде. В какой-то момент я осознал, что Линда больна, вероятно, умирает, но я любил ее и просто не мог этого принять. Помнится, в середине лета мама попыталась объяснить мне, что такое опухоль мозга. Время от времени, говорила она, внутри нас начинают вырастать нехорошие штуки. Иногда их можно вырезать, а иногда нет, и у Линды как раз такой случай, когда нельзя.

Я несколько дней об этом думал.

— Ладно, — сказал я наконец. — Но теперь она поправится?

— Не знаю, — ответила мама. — Сомневаюсь. — Она, не отрываясь, смотрела куда-то мне за плечо. — Люди не всегда поправляются. Порой они умирают.

Я потряс головой.

— Только не Линда.

Но однажды в сентябре, во время полуденной перемены ко мне на школьном дворе подошел Ник Уинхоф.

— Твоя подружка сыграла в ящик, — сказал он.

Сперва я не понял.

— Умерла, — пояснил он. — Мне мама сказала за ланчем. Честное-пречестное, она в ящик сыграла.

А я мог лишь кивнуть. Почему-то до меня не вполне доходило. Я отвернулся, опустил взгляд на руки и потом пошел домой.

Помню, было чуть больше часа дня, и в доме было пусто.

Я выпил шоколадного молока, затем лег на диван в гостиной. Я не испытывал печали или горя, просто словно бы выпал из времени, стараясь представить себе, каково это — быть мертвым. Ничего особенного на ум не шло. Я закрыл глаза и умоляюще прошептал ее имя, в надежде заставить ее вернуться.

— Линда, — сказал я, — пожалуйста.

А потом я сосредоточился.

Усилием воли я стремился ее оживить. Наверное, это был сон или сон наяву, но я воплотил желание в жизнь. Я увидел, как она идет по Мейн-стрит, одна-одинешенька. Уже почти стемнело, и улица была пустынна — ни машин, ни людей, и на Линде было розовое платье и черные лакированные туфли. Помню, как сел на обочину и смотрел на нее. Волосы у нее отросли. Шрамы и швы исчезли. Во сне, — если это был сон, — она играла в какую-то игру, смеялась, бегала взад-вперед по пустой улице и пинала большой деревянный ящик.

И тут я заплакал. Миг спустя Линда остановилась, подхватила свой ящик и подошла к обочине спросить, почему мне так грустно.

— Боже, — выдавил я, — ты же умерла.

Линда кивнула. Она стояла в желтом круге света от фонаря. Девятилетняя девочка, совсем ребенок, но в ее глазах было что-то вне возраста — не ребенок и не взрослый, — та же точка абсолютного вечного света, какой я вижу в собственных глазах, когда Тимми улыбается Тиму с сереющих фотографий того времени.

— Умерла, — сказал я.

Линда улыбнулась. Это была радостная улыбка, будто она знала то, что никому недоступно, и она протянула руку, тронула меня за запястье и сказала:

— Перестань плакать, Тимми. Это пустяки.

* * *

И во Вьетнаме тоже у нас были способы абстрагироваться от смерти. Пожимать руку трупу — один из них. Принижая смерть, дурачась, мы делали вид, будто смерть не так страшна, как было на самом деле. Нашими словечками, одновременно циничными и горестными, мы преображали тела в мусор. Тем самым, когда кого-то убивали, как Курта Лимона, его труп уже был не реальным телом, а скорее кучкой отходов среди куда больших гор отбросов. Я узнал, что слова многое меняют. Гораздо проще справиться с утратой, когда говоришь «его положили», «его завалили» или «он сыграл в ящик», чем когда произносишь «он умер». Если на словах превращаешь человека в предмет, то неважно, что он мертв. А потому вьетконговская медсестра, сожженная напалмом, становилась «палеными чипсами», а вьетнамский младенец, лежащий рядом с ней, — «жареным арахисом».

— Вот прям до хруста зажарило, — сказал Крыс Кайли, перешагивая через трупик.

Мертвые продолжали жить в наших историях. Когда Тед Лейвендер схлопотал шальную пулю, парни говорили, мол, никогда не видели его таким расслабленным, мол, только посмотрите, он в полной отключке, мол, это не пуля, а наркота вышибла ему мозги. Понимаете? Он не мертв, он просто в отключке. Среди нас были христиане, такие как Кайова, которые верили в истории из Нового Завета про жизнь после смерти. Кое-какие байки передавались как легенды от бывалых к новичкам. Но чаще нам приходилось выдумывать собственные. Обычно они были преувеличенными или откровенной ложью, но это был способ заново воссоединить душу и тело или создать для душ новые тела. Например, была история про то, как Курт Лимон отправился клянчить сладости на Хэллоуин. Ночь выдалась жуткая и темная, и потому Лимон нацепил маску призрака, раскрасил себе тело в разные цвета и пробрался через рисовое поле в спящую деревню — почти голышом, или, как говорится в байке: только ботинки, стальные яйца да М-16. В темноте Лимон ходил от дома к дому — «звонить в колокольцы», так он это называл, — а через несколько часов, когда он прокрался назад за периметр, его мешок раздулся от добычи и он поделился ею с ребятами, доставая из мешка самые разные штуки: свечи и палочки благовоний, мешковатые штаны и статуэтки улыбающегося Будды. Так, во всяком случае, в истории говорится. Другие ее версии намного более цветисты, полны описаний и обрывков диалогов. Крыс Кайли любил приправлять ее дополнительными деталями: