Что они несли с собой

Вражеских солдат мы называли призраками. «Скверная ночка, — говаривали мы, — призраки вышли на тропу». «Призрануться» на нашем жаргоне означало не только испугаться, но и умереть, попасть под пулю. «Не призранись, — хмыкали мы. — Не теряй головы». Или: «Осторожно, старик, не давай воли призракам». Сам Вьетнам наводил жуть: тени, туннели, тлеющие в темноте благовония. В самой земле обитали духи и призраки. Мы были боевыми частями, которые не подчинялись законам науки двадцатого века. Поздно ночью, на посту, тебе чудилось, что сам Вьетнам ожил и тускло фосфоресцирует: странные силуэты маячили в рисовых полях, страшилы-бугимены шаркали сандалиями, духи танцевали в старых пагодах. Это была страна призраков и страшилок, и главным из них был Вьетконговец Чарли. Это воплощение всех узкоглазых выходило по ночам. Ты никогда по-настоящему его не видел, только думал, будто видишь. Прям магия — появляется и тут же исчезает. Он умел сливаться с землей, менять форму, становиться деревьями и травой. Он умел летать. Он умел проходить через колючую проволоку, растворяться как дым и подбираться к тебе без звука. Он был ужасным. Днем, возможно, ты во Вьетконговца Чарли не верил. Отмахивался со смехом. Шутил. Но ночью не мог не верить: в окопах не бывает скептиков.

* * *

Эйзр был на взводе. Все часы, пока мы готовились, он распевал: «Хэллоуин, Хэллоуин». В сочетании со щелканьем пальцев это едва не заставило меня отменить всю операцию. Я то холодел, то вспыхивал. Митчелл Сандерс отказывался со мной разговаривать, и после каждой попытки я ненадолго приходил в себя, но потом начинал вспоминать всякое. В результате меня охватило своего рода онемение. Ни холода, ни жара. Я просто совершал некие телодвижения, без энтузиазма или истинного чувства. Я подготовил свои спецэффекты, разведал обстановку, замерил расстояние, собрал снаряжение и оборудование, которые нам понадобятся. Я подошел к делу весьма профессионально, я не совершал ошибок, но почему-то ощущение было такое, точно я накручиваю себя вести чужую войну: у меня пропал запал.

Будь какая-то лазейка, которая позволила бы отказаться от затеи, не теряя достоинства, я бы за нее ухватился. Во время вечерней кормежки я все пялился на соседний стол, за которым сидел Бобби Джордженсон, и когда он, наконец, поднял глаза, почти кивнул, я был на волосок от того, чтобы оставить его в покое. Возможно, я чего-то ждал: какого-то последнего извинения, чего-то публичного. Но Джордженсон только посмотрел на меня. И странный это был взгляд — прямой и без страха, точно извинений больше не требовалось. Он сидел там с Дэйвом Дженсеном, Митчеллом Сандерсом и несколькими другими и как будто был с ними накоротке: вписался в группу, заручился ее поддержкой.

Вот это, вероятно, меня и доконало.

Я вернулся к себе в барак, принял душ, побрился, швырнул каской о стену, немного полежал, затем встал, послонялся, поговорил сам с собой, наложил еще немного свежей мази и пошел искать Эйзра.

Перед самыми сумерками рота «Альфа» выстроилась на перекличку. После парни разделились на две группы. Одни пошли писать письма домой, пить или спать, другие — к периметру базы, где следующие одиннадцать часов будут стоять в ночном карауле. На базе всегда так: одну ночь стоишь в карауле, другую пьешь в бараках.

Сегодня была очередь Джордженсона. Я, разумеется, знал это заранее. Я знал, в какой бункер его назначили: шестой бункер, груда мешков с песком в юго-восточном углу периметра. Тем утром я исследовал каждый дюйм его позиции. Я знал слепые места и укромные уголки, знал, где, случись что, он заляжет в укрытие. Но во избежание какой-нибудь нелепой оплошности мы с Эйзром проследили за ним до бункера. Мы посмотрели, как он разворачивает плащ-палатку, устанавливает «клейморы», подсоединяет к пульту провода. За работой он тихонько, по-мальчишески, насвистывал себе под нос. Он проверил радиосвязь, развернул шоколадный батончик и сел, прижав к груди винтовку, как плюшевого медвежонка.

— Голубок, — прошептал Эйзр. — Жареный голубок на вертеле. Нюхом чую, как жир скворчит.

— Вот только это не взаправду.

Эйзр пожал плечами. Секунду спустя он хлопнул меня по плечу — не грубо, но и не по-приятельски.

— Не взаправду? — переспросил он. — После восьми месяцев в стране призраков все границы стираются. Зуб даю, иногда я уже и не помню, какова она, правда.

* * *