Что осталось после нее

Иззи попыталась улыбнуться. Медсестра наконец ушла. Не зная, с чего начать, Иззи схватилась за спинку кровати, чтобы не упасть. К металлическому подножию была прикручена тяжелая цепь, которая лежала под одеялом рядом с ногой матери. «Господи, какой абсурд: приковывать к кровати человека в коме!» Никуда она не уйдет, если только не случится чудо. Мать казалась неподвижной, как камень. Бледные руки, ладонями вниз, покоились по бокам, тонкие длинные пальцы цвета слоновой кости выделялись на фоне синего одеяла. Бабушка всегда говорила, что у нее руки, как у пианистки. Иззи хотела дотронуться до нее, но не решалась. Во-первых, она не знала, разрешено ли это в тюрьме, а во-вторых, ей было страшно. Стыдно в этом признаваться, но это так: она не хотела трогать человека в коме, даже если это была ее мать. У нее подгибались ноги, совсем как тогда, когда они разбирали вещи умерших пациентов в Уилларде.

Иззи вытерла щеки и набрала в грудь воздуха.

— Прости меня, — наконец решилась она. — Как мне жаль, что я не читала твои письма. Я сделала это слишком поздно.

Она с трудом подавила рыдания. Ей хотелось завыть в голос или с размаху что-нибудь ударить. Она была в бешенстве оттого, что все так глупо, по-дурацки вышло. Ну почему, почему? В голове промелькнула мысль о том, что другие пациентки, возможно, все слышат. Ну и плевать.

— Мамочка, пожалуйста, прости меня за то, что я к тебе не приходила. Я была такой глупой и упрямой. Просто мне было страшно. Я думала, ты больна. Я забыла все, что делал папа. Теперь я знаю правду. Ты пожертвовала собой ради меня.

Она опустила голову, провела рукавом по лицу, чтобы вытереть нос.

— Я хочу, чтобы ты знала: я всегда, всегда тебя любила.

«Все, хватит!» Иззи рухнула на стул, содрогаясь всем телом. Ну что ей стоило чуть раньше прочитать письма, которые отправляла ей мать? Почему она не приезжала ее навестить? Если бы она это сделала, она бы сразу поняла, что мама не сумасшедшая. Все эти годы ей так не хватало человека, который любил бы ее, с которым можно было бы откровенно поговорить, пусть хоть через решетку! А ведь мама всегда была рядом. Лишь однажды Иззи спросила у бабушки о том, что произошло в тот злосчастный день. Та сразу расплакалась. Иззи тогда было всего семь лет, но она понимала, что, кроме бабушки, у нее никого не осталось, и, чтобы ее не расстраивать, больше никогда не заговаривала об этом. Через три года бабушка умерла.

Иззи подумала о дочери Клары. Если она выжила, то всю жизнь, должно быть, мучилась от подобных мыслей, ведь она считала, что ее мать поместили в психбольницу, потому что она сошла с ума. Иззи встала со стула. Если дочь Клары жива, она должна узнать правду. Пусть прочитает дневник матери. В эту минуту Иззи пообещала себе, что непременно выяснит, как сложилась судьба дочери Клары, и докажет ей, что ее мать была здорова.

А теперь она должна попрощаться с родной матерью. Как же ей хотелось, чтобы она обвила ее руками и прижала к себе, а потом сказала, что любит ее больше всех на свете! Но это невозможно. Иззи бросила взгляд на надзирательницу: смотрит ли она? Но та читала журнал, откинувшись на спинку стула. Иззи глубоко вдохнула воздух, поцеловала пальцы и прижала их к щеке матери.

— Обещаю, у меня все будет хорошо, — сказала она. — Я сильная. Рядом со мной есть люди, которые заботятся обо мне. Мамочка, я тебя люблю. Всегда любила тебя и всегда буду любить. Мне жаль, что я не сказала тебе этого раньше.

Иззи подумала о том, что она могла бы еще что-нибудь добавить, но у нее было такое чувство, будто внутренности разбухают в животе, им не хватает места и она в любую секунду может взорваться, как раскаленный бойлер.

Тут в палату вошла медсестра. Она покачала пальцем, намекая, что пора заканчивать.

Вот и все…

— Прощай, мамочка.

ГЛАВА 20 КЛАРА

Уиллард.

День святого Валентина, 1932 год

С потолка в Хейдли-Холле свисали белые гирлянды и красные бумажные сердца, которые едва заметно закручивались оттого, что под ними, шаркая ногами, покачивались в танце пациенты. В комнате раздавались последние скрипучие звуки песни «Совсем один». Медсестра Мэй стояла у фонографа, раскачиваясь в такт музыки, тихо подпевая и не спуская бдительного взгляда с танцующих пар. Наблюдали за ними и несколько десятков пациентов. Одни сидели на деревянных стульях со столиками, к которым были привязаны, другие, обмякнув, полулежали в инвалидных креслах, третьи опирались на трости и костыли. Медсестра Тренч расхаживала между танцующими и следила за тем, чтобы они не слишком сильно прижимались друг к другу. По периметру комнаты, возле окон и дверей, на складных стульях сидели санитары, готовые вмешаться, если кто-то перейдет границы дозволенного. Все они — больные, санитары, медсестры — украсили себя красными бумажными бутоньерками, которые изготовили сами пациенты.