Что осталось за кадром

– Дислексия не такая уж редкая проблема, Кен. Несколько моих друзей страдают ею в разной степени. Я сама порой замечаю нечто похожее за собой. Это кажется…

– Я рад, что для тебя это не проблема, – перебил он. Но для него, очевидно, это было иначе.

– О'кей. Вопрос закрыт. Не будем больше говорить об этом.

– Благодарю. – Он отвернулся от окна. – И предпочитаю, чтобы это не стало достоянием общественности.

Она старалась перевести все в шутку.

– Если бы я рассказала журналистам, что Кензи Скотт занимается любовью с тремя женщинами и ангорской козой, это было бы достойной новостью, но предание гласности его дефектов вряд ли кого-то заинтересует.

– Если ты собираешься поделиться своими соображениями с репортерами, начни с оргий. Это куда интересней. – Он вышел из комнаты, закрыв дверь с подчеркнутой тщательностью.

Она завернулась в халат, чувствуя себя отвратительно. Кто бы ни был тот кретин, который убеждал Кензи, что он пропащий ребенок, он заслуживал сурового наказания. Несмотря на присущий ей пацифизм, она с радостью разрядила бы свой пистолет в этого ублюдка.

Сцены, в которых участвовал Кензи, предполагалось снимать только после ленча. Он побрился и поел. Ночь с Рейн сделала нечто поразительное с его аппетитом. Затем поехал в Морчард-Хаус и прошел через сад к лабиринту. Это однажды уже помогло ему, может, попробовать и сегодня?

Оказывается, Рейни знала о его дислексии. Он чувствовал себя сродни черепахе, с которой сняли панцирь. Умом он понимал, что его реакция была глупой. Этот дефект действительно встречался довольно часто. Многие из известных людей предали гласности собственный недостаток.

Но у него никогда не возникало желания стать объектом для изучения или касаться условий, которые сформировали его детство. Даже с Рейни он чувствовал животный страх, когда случайно упоминали о его слабостях.

Если бы его умственные способности с самого начала соответствовали норме, его детские годы были бы лишены тех диккенсовских ужасов, которые ему пришлось пережить. Но его развитие было явно неадекватным, и, будучи ребенком, он не знал, как скрыть это. Твердо уверенный в своей неполноценности, он не искал возможности исправить это, считая непреодолимым. Он послушно делал то, что ему говорили, и постепенно втянулся в порок, который навсегда оставил в его душе неизлечимые шрамы.

Кино и радио спасли его. Хотя он научился писать гораздо позже, мальчиком он любил красивую речь. Ему было девять, когда он впервые услышал трансляцию одной из шекспировских пьес. Полный поэзии, выразительный слог «Бури» заворожил его настолько, что он невольно потерял интерес к тому, чем занимался и что делали с ним.

Чудесный язык, комбинация слов завораживали, а впечатление от кино было полно таинственной притягательности. Фильмы открыли ему другой мир, очистили его мысли, позволили хоть на время забыть печальную реальность собственной жизни.

Ему повезло получить терпеливую, усиленную помощь, пока он был еще настолько молод, что мог воспользоваться этим, но чтение по сей день оставалось для него слишком тяжелой работой, чтобы он мог получать от него удовольствие. Он завидовал способности Рейни уходить с головой в интересную книгу. Его незаслуженная репутация знатока литературы и начитанного человека существовала благодаря бесконечному количеству аудиокниг, которые он слушал во время вынужденных перерывов между фильмами или когда был слишком измучен, чтобы заниматься чем-то другим.

Он выбрал профессию, не предполагая, что чтение – одна из ее важнейших составляющих. Сотни сценариев приходили в его офис каждый год. Чаще, чем большинство других актеров, он доверял своим помощникам отобрать то, что могло бы заинтересовать его. Раз или два они упускали роль, которая, как он потом видел, могла бы подойти ему, но в целом система оправдывала себя, за исключением тех редких случаев, когда он принимал решение слишком поспешно.

Так случилось с «Центурионом». Ему, конечно, следовало самому прочитать сценарий, но он был занят, а Рейни так пересказала сюжет, что он положился на ее компетентность и согласился, хотя ему не следовало делать этого. Так что винить он должен только себя.

Он так и не мог ответить на вопрос, жалеет ли он о своем участии в этом проекте. После ночи с Рейни его настроение явно улучшилось. «Центурион» предоставлял ему возможность общения с ней, но вместе с тем освобождал его от всяких обещаний. Конечно, он сумеет еще две недели быть Джоном Рандаллом.

Но потом он вспомнил, как чувствовал себя во время съемок «первой брачной ночи», и опять засомневался.

Он почти дошел до конца лабиринта. Повернувшись, направился обратно. Что, если ему построить такой же лабиринт в Сиболе? Ведь, черт побери, он и в самом деле успокаивает!