Что посмеешь, то и пожнёшь

– Десять минут первого, – приветливо отозвался лёгкий на слово старик, не без рисовки подкручивая в нить кончик сивого уса. Тщедушный старчик носил роскошные усы. Оттого, казалось, он и ходил внаклонку, усы перевешивали. – А ты, Глебушко, с чем будешь пить чай? С ложечкой или с сахаром? Тебе сколько домина[247] положить? Три хватит? Чай, скажу, путёвый. Три дня с огня и всё пар идёт!

– Только и дожидаюсь вашего чаю! – простонал Глеб, камнем падая вниз.

Сунулся за тумбочку – вина нет!

«Эх-ха-а, унесённый вермутом Здоровцев! Эха, сундук лохмозадый! Не разбудил! Перенедопил!.. Баобаб! Всё тебя лад не берёт. Так-то ты со мной? Ну-у, дунгыз![248] Пог-г-г-годи-и!.. Ты ещё у меня матушку репку запоё-ёшь! Встал в позу – получи дозу! Да я ж тебя, жопа с ручкой, вырублю как мамонта!»

Ни в лаборатории, ни у проходной Кати уже не было.

Не могла, не могла она уже придти домой!

Что было в нём силы, кинулся он вслед за Катей.

Темна стояла эта глухая, волчья полночь.

Однако летел он по непролази проворней тяжёлого лося. Скользя, он то и дело хлопался, вскакивал вёртко и снова, заплетая ногами под властью выпитого на голодный желудок вина с его горячечными толчками, во весь опор настёгивал за Катей, следы которой, трудно думалось ему, ещё нетронутыми лежали на этой скользкой ночной дороге.

«Ну и Здоровцев! Ну и гад ты здоровый! – мстительно ворочалось в голове. – Я тебе, бажбан, этого выбрыка за так не спущу! Иша, мордотень раскормил, как ведро. Умоешься ты у меня кровяными слёзками! Умоешься, рак меня слопай без приправы!..»

Бог весть каких ещё кар насулил бы Здоровцеву Глеб, не приметь он впереди смутно-белого шара над землёй.

«Ну да! Это Катя! С хризантемами! От хризантем и этот свет там впереди!»

Минутой позже он успокоенно заулыбался душой.

Да! Это Катя!

Он позвал её с осторожностью в голосе.

Катя шла не останавливаясь.

Она не слышит?

Несколькими прыжками нагнав её, не смог он на удобном расстоянии остановиться на скользкой тесной стёжке и, боясь сбить девушку с ног, невольно обнял её за плечи.

– Не смейте ко мне прикасаться! Вы пьяней грязи! – жиганула Катя, брезгливо сметая с себя руки Глеба и толкая его в грудь.

Не устоял Глеб, повалился на плетень.

С хрустом подломился под ним плетень и упал.

Глеб потянулся встать и не смог. Совсем перешибла усталость, дух нечем перевести.

Ничего, отдышусь, догоню, сказал себе, прислушиваясь, как её шаги торопливо уходили по всхлипывающей под ногами грязи.

– Не уходите! Без вас так хорошо! – прошептал он. – Простите мне ошибку пьяного индуса…

Где-то далеко, не у речки ли, вроде пели.

Глеб прислушался.

– Не играй в мои игрушки
И не писай в мой горшок,
Ты ушёл к другой подружке,
Ты мне больше не дружок.

«Вроде как про нас? – трудно подумал Глеб. – Надо бежать догонять свою игрушку…»

И лихостно запел:

– Ехала деревня мимо мужика,
Вдруг из-под собачки лают ворота.
Крыши испугались, сели на ворон.
Лошадь подгоняла мужика кнутом.
Лошадь ела кашу, а мужик овёс.
Лошадь села в сани, а мужик повёз.

Глеб дёрнулся встать. Но не смог.

«Счас… Соберу силы…»

Ему смутно вспомнилось, как он раз заснул в армии в карауле с горькими покаянными мыслями: «И спать охота, и родину жалко…» Теперь ему было жалко уходящую девушку… «А вот ей меня не жалко… Ей полный дофенизм до меня! Вот что обидно!..»

Стекло минуты три.

«Ну, вставай, спящая красавица…[249] – трудно приказал себе Глеб и ещё попробовал подняться.

Тут кто-то неведомый мягко надавил ему на лоб. Он как-то согласно снова опрокинулся и, словно пустив сквозь плетень корни лени в землю, остался лежать. Расстегнул ворот рубахи, вольней раскинулся на плетне и, усмирённый, блаженный, заснул без задних гач.

Его разбудил нежданно ударивший по-июльски обвальный, породистый ливень.

Вскочил Глеб с плетня, закрыл глаза руками: как раз напротив, с больничного двора, выворотила машина. Ослеплённый под дождём ярким светом, он не мог сразу понять, где он, что с ним.

Ныряя на ухабах, машина отвернулась от него, понесла, покатила попереди себя два чистых снопа света на низ, к центру села.

По включённому проблесковому маячку Глеб догадался, что это была скорая.

– Эй!.. Скоренькая!.. Психовозка! Куда ж ты от меня? Дав-вай, милашечка, ко мне! Мне хужей всех!.. От меня ушла Она! – дурашливо вопил Глеб и жёг за машиной, пока не распластался посреди самой грязи.

Глава двенадцатая

Рысь пестра сверху, а человек лукав изнутри.

Сердце не лукошко, не прорежешь окошко.

1

Громоздкой горой пропихнулся Глеб в низкую нашу сарайную дверь, отдохновенно привалился к косяку. Расхристанный, он пьяно жмурился, потерянно катал голову по груди.

– Что, отец Глебио? Бухенвальдом угостили?

– Есть немного… Хваченый…

Я вгляделся в его одежду и ужаснулся: