Что посмеешь, то и пожнёшь

– Портвяга?

– Не-е…Портвейн – первая марка. А мы чёртову кровь сосали, фруктовое. Так, мулька…

– Пан Думалкин, вредно тебе фруктовое.

Вижу, виновато лыбится, неловко ему за скандал.

– Да тебя, изверг, – осмелев, потянул я его за нос, – я имею полное право бить для профилактики. Ну! Так бы и запустил скворца в душу![251] Вот что ты тут за бредовину нёс? Уйди я спором, перенесла б это мама? Хорошо, что не ушёл. Хоть один человек в доме трезвый.

– А я под парами, да расчётливей. Тебя ничем не выгонишь! – Он осклабисто усмехнулся. – Ты извини. Не то я плёл. Не корми зла… Мы свои… У вас жёны, дети… У Митьки трое… Будут и у тебя. А у меня нету и не будет. Я живу ради матери одной… Если б ты только видел, какая мама плохая была. То хоть она лежала, всё ойкала. А то один и один… Устал… нервы… сорвался… Вот ты с попрёком, чего я не пошёл к Святцеву. А я тебе как на духу: не поманило на пятнадцать суток набежать. Я б ему в белую этикетку обязательно заехал!

– Такая выходка стоит дороже. Пятнадцатью сутками не отбояришься. Он бы вытер свою белую и снова на коне. А тебе года три удружили бы. Тебе это край надо? Тут нужна дальнобойная деликатность. Я мило побеседовал с ним, дал понять, с кем имеет дело. Нахами ещё, уж я побеспокоюсь. Как минимум разлучу с белым халатом. А это дурноеду могила на всю жизнь. Таскай кирпичики да помни!

На газетный комок Глеб шалашиком уложил мелко поколотые чурочки, сыпнул сверху угля-орешка.

Бумага прогорела.

Но дрова не взялись сразу огнём, зачадили.

Полез дым из-под ведёрного чугуна.

В нём готовили поросёнку и курам.

С веранды я принёс корчажку зелёных помидоров в чёрных пятнах. Горькие отдарки бедоносного лета…

Вспомнилось мамино:

«Июнь, июль выскокли тэпли. Богато завязались помидоры, по ведру наросло коло корня. Сроду нэ було так багато. Плясали коло них всэ литочко. Забурели – посыпали гнилые да холодные дожди, ничему не стало росту. Зайдешь на горо́д – плакать хочэться. Мокнуть, чёрниють наши помидорики. Наносили в хату двадцять ведир – вси пропали. Так толком и не распробовали…»

Я брал из корчажки помидоры, резал и бросал в чугун, где поверх свёклы и картошки белел осадистый ком свиного жира.

5

Уже не минуту и не две стоит Глеб на коленях перед им же заляпанной печкой и никак не может растопить.

Отстраняясь верхом, он глубоко набирает в лёгкие, до самого донышка, воздуха, пришатывается к дверце и дует с таким остервенением, что мне становится жутко.

Зола и дым бьют из печки ему в лицо, чёрным тугим облаком обнимают его.

Он руками отталкивает от себя почти недвижное облачко, страдальчески смотрит на меня.

Мне его жалко.

Самому хочется кинуться на колени добывать огня.

– Был бы женат, – на присмехе подначиваю, – было б кому дуть… Давно было б всё наварено и кабану, и курам, и даже, может быть, тебе. Наверняка было бы в доме тепло. кланялся бы в полночь печке. Чего не женишься?

– На ком? – с сарказмом осведомляется он из дыма.

– На какой-нибудь бакланке, надо полагать.

– Да покажи мне хитрохвостку, на которой я мог бы жениться! Такую днём с факелом в руках не сыщешь!

– Правильно мама говорила, ты сам себя любишь раз в год и то в високосный. Перебо-ористый жених.

– Жених не жених, – вслух опало думает Глеб, – старый дев, как зовёт меня Митрофан. Старый не старый, а вот что горький бобыль… Горький бабух[252]! Это уж точно… Ну на что я положил лучшие годы? На что?.. Не построил своего дома, не вырастил сына, не посадил дерева… Не вырастил даже колоска. Ничего не сделано, всё проспано! Хоть рисуй мемуары «Моя жизнь во сне». Человек должен оставить след на земле. Разумеется, следа своей обуви маловато. Нужно нечто гораздо большее. У меня ж кроме следов обуви – ни-че-го… Зажился я в долг… Должник… Прямо под лад фамилии. Какая-то она у нас дурацкая. Долговы… Всему миру должные! Гм… Какая-то зудящая… Будто ты должен вечно кому-то…

Глеб замолчал, не сводя тягостного взора с холодной дымной печки. Грустно усмехнулся:

– Да оно и ты должник. Ну, где твои дети? Чем ты, женатик, отличаешься от себя того, холостого? Че-ем?.. Где, позволь узнать, твои… ваши детки? По части деток у вас, извиняюсь, прочерк… То-олстый прочерк-с… А деток нету… Вас ничто не связывает. Живёте, как квартиранты!

Прыгая с пятого на десятое, он горячечно пушил всех и вся, сыпал обвинениями так плотно, что я не мог вставить и слова. А и начни я говорить, он жестом велел молчать. Да слушай ты старшего!