Что посмеешь, то и пожнёшь

Я не припотею, доглажу, только куда это он налаживается в глухой, волчий час? К какой-нибудь вдовушке на диванный пожар?

Я ни о чём его не спрашивал.

Он же, уходя, строго распорядился:

– Ты тут моих мышек не обижай. Будут скрестись – не пугай, не бей. Знай себе спи.

Часа через два – я ещё читал в постели – он неслышно вернулся.

– Как ты вошёл? Я ж закрывался на крючок!

– Мастер тёмных дел везде пройдёт.

Разделся. Потушил свет, лёг ко мне.

Старая сетка, охнув, не выдержала, опала, похоже, до самого пола, и мы, столкнувшись носами, очутились будто в мягкой, тёплой яме.

Ни Глеб, ни я не выказали неудовольствия.

Напротив, тихонько рассмеялись, словно боялись разбудить кого-то третьего, точь-в-точь как когда-то в детстве.

Тогда, в детстве, да и потом, пока жили вместе, я спал всё время на одной кровати с Глебом.

Ни люлек, ни колясок, ни кроваток с оградкой у нас в дому не водилось. Сколько помню, поначалу всех нас троих укладывали на ночь поперёк на одной кровати.

Годы вытягивали нас.

Мы ложились уже валетом и не всегда мытые Митрофановы ноги упирались и Глебу, и мне то в подбородок, то в ухо, то под мышку.

Потом взяли отца на фронт.

Митрофан перескочил спать на пустую койку. Долго спал всё один, очень дорожа этим одиночеством.

Пришла пора, и Митрофан – старший, ему доставалось, вырос быстрей и больше всех – уехал наш Митрофан в Усть-Лабинск, в молочный техникум, из техникума в армию.

Но и тогда мы не расставались с Глебом, спали вместе, не зарясь на незанятую постель.

И как-то позже, много лет спустя, едва получил я на Зелёном, в Москве, отдельную квартиру в одну комнату, закатились в столицу на экскурсию от завода Митрофан с Глебом.

Легли втроём, как в детстве, на один просторный диван. Куда до его шири нашей старенькой кроватоньке, а всё ж тесен оказался диван, и мы легли тогда поперёк, подставив под ноги стулья.

Проговорили мы до утра.

Никто и для смеха не свёл глаз во всю ночь; будто условившись, не единожды завертали к мысли, ненароком сходились все в едином мнении, что ни в кои веки, нигде, ни в каких богатых заграницах, не спалось нам вольготней, раздольней, слаще, чем на нашей старенькой кровати; нигде не заживали, не затягивались так быстро кровавые наши ссадины на розовых локтях-коленках, нигде так легко, без боли не закрывала живая сила наши ссадины и на душах, уже молодых, горячих, бедовых; во все времена не ведали мы исповедалища благодатней, благословенней, добрей, чище.

– Знаешь, звал я тебя к маме. А ты и мне нужен не меньше…

Голос у Глеба задумчивый, открытый, беззащитный.

Как в детстве.

– С кем попало про всё не поговоришь… И мама, и Начальник, и на работе шагу не пускают ступить: когда женишься да когда женишься? Тоже мне новости в калошиках… А я почем знаю, когда я женюсь…

Глеб грустно смолк.

Прошло несколько мгновений, и мне причудилось, что сама давящая тишина зароптала его голосом о скоротечности дней наших. Наступит пора, заберёт, повыпустит силу из рук, потушит во взорах блеск, кинет на глаза пелену и будешь из-под руки сквозь ту пелену смотреть на прохожего и не узнавать, как не узнают старики, как они ни старайся. И мы будем старые, вовсе уступим дорогу тем, кто у нас за спиной. А кто у нас за спиной? Кто? Лика, Лялька да Людка. Ре-е-еденько…

– А не хотел бы ты попробовать? – негромко проговорил я. – На весь отпуск кати к нам. Раздобудем месячный абонемент в клуб знакомств… Дискотеки, дрыгалки-танцы… Приплясывай на здоровье и…

– …. и высматривай, – с печальной иронией перебил Глеб – себе хомутишко по шее? Я читал… Абонемент на девять вечеров… А если я на первом же встречу, так сказать, свою законную половину, брошу туда ходить, мне вернут монету за остальные вечера?

– Вряд ли.

– И не прошу! – жёстко отрезал Глеб. – Что я потерял в том клубе? Я считаю, найти жену в клубе «Будем знакомы!» всё равно, что заквасить ребёнка в пробирке. Издевательство над человеком несчастным.

– Почему? Вам же хотят помочь. В конце концов дело утопающих не их сугубо личное дело.

– Нет. Уж лучше тонуть, чем, краснея, созерцать из вечера в вечер сборища калек. Я-то в добрые, в молодые времена не совался на плясандины. Был там раз-два, с потными ладонями вжимался спиной в стену, подпирал, всё боялся, что упадёт. А теперь, в мои дедушкины годы… Согласись, есть в этих сборищах что-то убогое, унизительное.

7

Позавчера шли мы с Валентиной у себя по Новогиреевской. Валентина и пристынь к бумажке на водосточной трубе. Мама ещё в детстве отучила её читать настенные, заборные письмена, но упустила из виду водосточные трубы.

В записке было:

Мужчина 43 лет, рост выше среднего, инженер, некурящий и непьющий ищет женщину 30-37 лет по крайней мере непьющую и некурящую. Телефон 301-29-70. Юрий Андреевич. Звонить по пятницам и субботам с 20 до 22.

Драма в четыре строки.

Это было первое брачное объявление, которое мы увидели у себя в Москве.