Что с нами происходит?: Записки современников

Категорию «присвоение», которую в данном контексте употребляет Маркс, не следует путать с понятием «собственности». В данном случае речь идет не о земельной собственности в правовом, юридическом смысле этого слова, но о том, что крестьянин (но не аграрный наемный работник!) имеет возможность относиться к полю как к своему — «как к своему неорганическому телу» (Маркс), независимо от того, кто обладает юридическим титулом собственника. Чтобы так относиться к полю, самим крестьянам не обязательно обладать правом продать его, сдать в аренду и т. д. — речь идет о праве полной хозяйственной самостоятельности крестьян, объединенных природной естественной общностью. Прежде всего этого сельские труженики и стремились добиться при любом общественном строе, ибо в сельском хозяйстве именно право свободно распоряжаться своим трудом на земле, а не частная собственность — «первоначальное условие производства» (Маркс). Например, еще в Смутное время мужики, вступавшие в ополчение Кузьмы Минина, выражали свою политэкономическую программу таким образом: «Вся земля у нас Государева, но нивы и роспаши — наши»; при этом они хорошо понимали, что юридический титул собственности («земля Государева») отнюдь не пустой звук, он будет выражаться в разного рода государственном «тягле» — натуральных или иных податях, обязанности «кормления» государевых слуг (гражданских администраторов и военных — дворян), но при этом главным для крестьян все-таки было то, что «нивы и роспаши — наши», то есть возможность полной хозяйственной самостоятельности на своих полях.

И не только хозяйственной. Отношения деревенских природных общностей с внешним миром (с государством или с другими общностями) всегда строились на основе юридических, правовых норм. Но внутренние отношения, как во всякой нормальной семье, здесь нравственные — внеправовые. Это не означает, конечно, что здесь допустим любой произвол. Напротив, жизнь деревенской общины регулировалась передаваемыми из поколения в поколение нравственными императивами, которые могли быть намного более жесткими, чем самые строгие правовые нормы. Хотя нравственность и не носит характера внешнего принуждения, она тоже может быть чрезвычайно суровой.

Что же лучше — нравственность или право?

Что касается наемного работника индустриального предприятия, тут дело ясное: его семья — «пережиток» природной общности, поскольку она основывается еще на нравственности, а не на кодексе; напротив, отношения на заводе или в конторе построены по законам гражданского общества — тут все регулируется формальными юридическими нормативами и инструкциями. Где человеку лучше — дома или на работе? Кому — как, но большинству уютнее все-таки дома. А крестьянин должен чувствовать себя и в поле, как дома (не обязательно это поле «собственное», оно может быть арендованным — предпочтительна бессрочная аренда). Если этого нет, если крестьянин начнет относиться к своему живому «предмету труда» исключительно по инструкции, как к чуждой ему вещи, тогда аграрное производство разваливается — в том суть «морали истории», как выражался Маркс.

В промышленности, где человек имеет дело с жестко фиксированным мертвым предметом труда, а не с живой природой, практически все оказалось возможным регулировать четкими принудительными нормативами. Однако, в отличие от западных методов организации индустриального производства, японцы даже в промышленность пытаются «пересаживать» внеправовые ненормативные отношения, свойственные крестьянской общине: отказ от жесткой системы контроля, система пожизненного найма, стимуляция отношения к фирме как к большой семье и т. д. — экономический эффект «пересадки» весьма впечатляющий.