Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— Я знаю, ты рисуешь лица, — вдруг быстрым шепотом сказала она, — покажи мне лица… Со мной будет брат, тебя не накажут за то, что ты говоришь со мной… Неси сюда лица, — она топнула ногой, и все трое в испуге посмотрели на дыру в дымоходе. Старческий голос вдруг оттуда прорвался ясно, он кричал о том, что всем следует умереть, но проложить саблями дорогу и доставить невесту. Саадат вдруг опять тронула Ребо за ухо. И несмотря на всю опасность положения, он вдруг почувствовал волнение совсем иного рода, такого он не испытывал много лет и считал, что не испытает более вовсе. Он кивнул, встал, заложил в дымоход камень, руки дрожали, ему было неприятно видеть, что они дрожат. Маленький брат с непомерно большой головой растянул широкий рот и улыбнулся. Лицо вроде бы не изменилось, но и сказать более, что он уродлив, теперь было нельзя.

Потом внизу, на галерее, стали один за одним выходить старики, молчаливые и взъерошенные, последним вышел нуцал, Магома дал ему серебряную тарелочку со снегом, нуцал взял снег щепотью и прижал к виску.

Когда старики ушли, он вздохнул и сказал Магоме:

— Как жить дальше, не понимаю…

— Остальные в другой раз, — сказал Ребо, он потел и сдул с верхней губы пот… — Мой бог разрешает рисовать мне лица, и я их рисую… И не вижу в этом плохого… Но твой бог запрещает тебе их глядеть…

— Ты дольше слушал у трубы, чем показываешь… — Саадат затрясла головой.

Губы ученика, перекладывающего листы, запеклись от простуды, Ребо все потел и курил трубочку, толстая служанка на лестнице время от времени тяжело, как лошадь, вздыхала и звенела наборной подвеской из русских медных грошей.

Лица чередовались со сценами горской жизни и возникали среди зарисовок оружия, крепостей и перевалов. Когда они вдруг появлялись, глядя прямо перед собой и будто им в глаза, Саадат и мальчик одновременно вздрагивали и оба очень одинаково закрывали ладонью рот.

На листе открылось изображение Магомы, а после Башира, Саадат и мальчик быстро зашептали что-то про себя, на следующем листе была нарисована сама Саадат, и они долго глядели. Потом Саадат подула на лист.

Рисунки повторялись дважды — в фас и профиль, и Саадат ждала себя еще, но на следующем листе было просто дерево, орешник, большой корявый орешник, а внизу возле маленькая фигурка в белом башлыке. И еще человек в белом башлыке, молодой, почти мальчик, пухлогубый, крепкошеий, с широким плечом, ушедшим за границу рисунка.

— Это Мусалав, — вдруг сказал Ребо, — твой бывший жених…

Саадат опять подула на лист. Мальчик осторожно протянул палец и дотронулся до газырей на рисунке.

В следующую секунду на улице выстрелила кремневка, где-то во дворе раздался крик, мальчик взвизгнул и отскочил. Толстая служанка Заза, так ее звали, схватила Саадат в охапку и потащила за собой, память о недавнем нападении гидатлинцев была слишком свежа.

С потолка посыпалась глина, очевидно, нукеры занимали места на крыше, и Ребо, пока ученик убирал рисунки, полез туда же.

Яркий дневной свет ослепил его, ему показалось, что яркие полосы возникли перед глазами из-за того, что он вышел из полутьмы. Но это было не так, над Хунзахом от вершины к вершине снежных гор стояла радуга, и это было удивительно для здешних мест. На крышах домов вокруг было полно народу, стоял гвалт, гремели ручьи, было то редкое время дня и года, когда сам воздух будто звенит. Перед воротами посередине в проплешинах еще не стаявшего снега площади, широко расставив локти и слегка привалясь на бок, сидел на своей здоровенной белой кобыле Хочбар. Вокруг, распаляя себя, орали человек двадцать, двое нукеров наводили на него от ворот горбатую на деревянном лафете медную пушонку. У ног хочбаровской лошади была огромная лужа, и лошадь, и сам Хочбар отражались в ней еще более кривыми и могучими. Один из нукеров опять выстрелил из кремневки, Хочбар потянулся и плюнул в лужу.

Ворота между тем открыли, и Хочбар тронул лошадь, но, как только он подъехал ближе, сверху со стены на него метнули рыжую, тяжелую от сырости ловчую сеть. Все заорали. Нукеры попрыгали с лошадей, повисли на сети, мешая друг другу, они рвали его вниз и так и повалились все вместе с конем. Копыто разбило одному из них лицо, ослепленный, залитый кровью, он выбрался и пошел, не разбирая дороги, в воротах столкнулся с нуцалом, перепачкав тому бороду. Прибежал Башир и прыгнул в клубок копошащихся тел, распихивая нукеров, он отыскал под сетью лицо — увидел, заставил себя засмеяться, выбрался и приказал поднять.

Подняли куль. Мокрый снег закупорил ячеи сети, но тут же стал отваливаться, обнаружив голову, потом всю фигуру.

— Поднимите лошадь! — вдруг заорал Хочбар. — Вы, псы! Я приехал один на собственной лошади, вот что! Я не поднял оружия! Вы же нарушили закон и долг, вы можете надеть мою голову на палку и проскакать по всем аулам, и в каждом ауле вам крикнут, что вы схватили гостя. И плюнут вслед вашей лошади. Вот так, — и он плюнул через сеть. Нос у него был разбит, плевок не получился, и кровавая слюна повисла на ячее сети недалеко от лица.