— То, что я видел, — вполне на уровне. Ее зовут… М-м… Анастасия. Анастасия Равенская.
Ни разу в жизни Бахметьев не произносил это имя вслух. А оно, оказывается, уже давно окопалось внутри, сидело на длиннющей скамейке запасных. Среди других слов, абстрактных понятий, стойких идиоматических выражений, эвфемизмов, англицизмов, жаргона бурильщиков с нефтяных платформ. И всего прочего, что никогда не будет озвучено за ненадобностью. Но в тот момент, когда понадобилось имя Анастасии Равенской, — оно легко и непринужденно покинуло Бахметьева. И, попрыгав на месте и сделав парочку приседаний, выскочило на поле: свежее, упругое и полное сил.
Заодно Бахметьев вспомнил, где и когда впервые увидел Анастасию. В день своего рождения, в приснопамятном спортивном баре «Четвертая высота», где они с Колей Равлюком накачивались пивасиком. Кто-то из официантов нажал не на ту кнопку, и на экране — вместо Роналду/Месси — появилась Анастасия. Она не продержалась и тридцати секунд. И тотчас же исчезла со всех радаров, сметенная могучим футбольным ураганом. Но Бахметьев зафиксировал в памяти ее лицо. Безусловная красота — вот что лежало на поверхности. Но было и что-то еще, что-то очень важное. Спрятанное в глубине, в сокровенных пластах. Добраться до этого сокровенного могут только бурильщики с нефтяных платформ. При условии, что они мастера своего дела и влюблены.
Бахметьев не влюблен. И вообще… Ему нравится совсем другая женщина.
— Я бы вдул такой, — сказал Коля Равлюк, разглядывая Анастасию Равенскую в отпущенные ей тридцать секунд между Роналду/Месси и Бундеслигой. — А ты?
— Не в моем вкусе.
— Да ладно. Я же про вдуть, а не про вкусы.
После этой его реплики и родилась спонтанная идея посетить стрип-клуб с последующим выездом персонала на дом к Бахметьеву. О случившейся затем ночи он честно постарался забыть, а вот об Анастасии Равенской время от времени вспоминал. В основном тогда, когда видел актрису в очередном зачумленном сериале. Из невесть откуда взявшейся симпатии к Равенской Бахметьев не спешил щелкнуть пультом и уделял сериальному просмотру минут семь (вместо одной положенной). Но… не более того.
Просто красивая девушка, которой удается довольно органично существовать в кадре.
И как могло случиться, что Бахметьев не узнал Анастасию Равенскую сразу?
Красивые девушки не должны лежать с перерезанным горлом на осенней земле. Никто не должен, но красивые девушки — особенно. Тем более те, которые постоянно находятся в параллельной кинореальности, где все и всегда заканчивается хорошо.
Кто мог подумать, что без пяти минут звезда выкинет такой фортель?
— …Значит, актриса, — почти промурлыкал Ковешников.
— Уточнить этот факт не составит труда. Не думаю, что я ошибся.
— Актриса, актриса… Как, ты сказал, ее зовут?
— Анастасия Равенская.
— Не повезло ей. А нам еще больше. Если она и впрямь такая известная. Можешь представить, что сейчас начнется?.. Журналисты, заголовки, сортирные интервью, папарацци у тебя в постели. Депутатские запросы и дело на особый контроль. Шкуру начнут спускать уже вчера.
— Тебе-то что? — искренне удивился Бахметьев. — Первый раз, что ли, тебя на крюк подвешивают?
— Не нравится мне, что это кино. Опасная штука.
— Это почему еще?
Опять эта фирменная ковешниковская улыбочка, приводящая в движение шрам-уховертку. Шрам извивается всеми своими отростками, и желание смахнуть его с лица становится невыносимым. Бахметьев едва сдерживается. Едва справляется с накатившей невесть откуда тошнотой.
Приехали.
— Правды в нем не сыскать, Бахметьев. В этом проклятом кино. Все в нем иллюзия. Все — обман.
…К вечеру все должно быть разложено по полочкам. Систематизировано и каталогизировано. Имеющиеся факты сопоставлены, и выводы по ним сделаны. И предложены варианты решений. Смелые и неожиданные версии. Такие версии необходимы лишь для того, чтобы Ковешников отработал на них удары, избил в мясо и бросил подыхать. Причем даже не на ринге, сверкающем огнями, а в вонючей, пропахшей потом раздевалке. Большинство «соображений по делу», высказанных Бахметьевым, там и закончили свою недолгую жизнь — в раздевалке, всеми забытые, со сломанной челюстью и заплывшими от синяков глазами. Справедливости ради были и победы. Или, скажем, полупобеды вроде недолгого триумфа в одной восьмой финала. Но пояс победителя всегда получает Ковешников. Складировать эти пояса уже некуда. Учитывая процент раскрываемости, который демонстрирует фартовый сукин сын.
Единственное, что омрачает сдержанную ковешниковскую радость, — бумаги. Он вечно что-то составляет, заполняет и генерирует в рамках очередного дела. Нескончаемый бумажный поток приводит Ковешникова в неистовство. Затем градус неизбежно падает, и неистовство уступает место раздражению.
Тоже — не сахар.