В мастерской поэзии основным инструментом останется только мастерок. Поэзия не препарирует, а созидает. Философии недоступно воздвигнуть мироздание на основе всего одной строки, подобной пушкинской: "На свете счастья нет, но есть покой и воля". Все остальные строчки стихотворения "Пора, мой друг, пора..." являются только поддерживающей конструкцией. Попробуйте выбросить из стиха эту строку, и вы немедленно в этом убедитесь. Однако философы и критики с превеликим удовольствием "препарировали" это утверждение Пушкина, раскладывая его на онтологические сущности. В связи с этим стихом замечу, что сначала, скорее всего, была написана шестая строка "Давно завидная мечтается мне доля" как естественное продолжение первых, прежде всего, четвертой "Предполагаем жить... И глядь - как раз - умрем", а только потом эта пятая, влекущая своей свободой. Дело в том, что Пушкин всегда придерживался строгой рифмы (при этом его черновики представляют вид космической паутины из знаков, линий, слов, рисунков). Следовательно, он шел в своих размышлениях от рифмовки
К. Паустовский говорил, что строгая рифма и красота всей поэзии Пушкина идет от природы осени, которую он любил, и которая обнажает резкий и ясный пушкинский рисунок. Такой же "техникой" мышления часто пользовался А. Блок. Вот, например, его типичная черновая запись предполагаемого стиха:
И начиная восхожденье
Мы только слышим без конца
............... пенье
............... лица.
Здесь только строгие рифмы, которые во многом диктуют будущие, возможно очень неожиданные и необычные выводы последних строк, которые мы так и не узнаем. Подобная "техника" поэтического мышления идет от философии Аристотеля и Канта, для которых форма могла быть пластичной, но всегда оставалась активной первопричиной познания. Так же мыслил и Мандельштам, который не терпел, когда к содержанию подбиралась форма, называл таких поэтов "переводчиками готового смысла", а форму сравнивал с влажной губкой, из которой следует выжимать содержание.
Однако Маяковский, в совершенстве овладевший ассонансной и другими типами
"неточных" рифм, в том числе неравносложной с выпадением неударного слога (этот
прием оправдан особенностями звучания русской речи), по поводу своей "техники"
мышления писал так: "Я всегда ставлю самое характерное слово в конец строки и достаю
к нему рифму, во что бы то ни стало". Здесь стоит заметить, что рифма в
классическом стихе, как и звуковой ряд белого стиха, сжимают символ слова,
превращая его в "физическое тело" В этом случае, как считал Владимир Набоков,
стих приходит не от метафорических кликушеств и музыкальных шаманств, а от
лирической фабулы с неизбежной развязкой, как в романе, и совсем не от
настроения, которое часто недолговечно и случайно. "Пушкин и Толстой, Тютчев и
Гоголь встали по четырем углам моего мира" - вспоминал Набоков. (
Впрочем, сколько поэтов, столько и технических подходов, которые сами по себе совсем не гарантируют сотворения стиха. Помнится, пианист Генрих Нейгауз говорил о том, что музыкант может достичь виртуозной техники, но при этом остаться только исполнителем нот и не стать исполнителем музыки. Также и на уровне фундаментального мышления: овладев сложными приемами счета, запомнив множество физических определений и законов, усовершенствовав свою память, - в итоге можно так и не написать научную статью. Понятие