Что упало, то пропало

Фред никогда не любил Фейт. Когда она приезжала меня навестить во время учебы в университете, то сразу же начинала командовать. Проходило всего несколько минут, и все уже знали о ее присутствии. Фейт была не только самой симпатичной, но и самой громкой, и самой пьяной. Но вечеринок в колледже Фейт было недостаточно. Обычно мы отправлялись в Камден на автобусе, в какой-нибудь клуб, о котором она слышала. Мы с Фредом сидели в уголке и разговаривали о семантике, а Фейт и другие в это время напивались и кружили по залу или исчезали в туалетах, занимаясь там неизвестно чем.

В окнах склада за его спиной поблескивало солнце. Фред положил руку на рукав моего пиджака, у него были длинные белые пальцы, с аккуратно обработанными ногтями.

– Прости, что говорю это, но, может, последнее, что тебе нужно в жизни, – это еще одна Фейт.

На протяжении долгих лет меня устраивало, что он превратил Фейт в клише. Он считал ее пустышкой, легкомысленной и беззаботной. Он помнил ее восемнадцатилетней, но даже и тогда она на самом деле не была легкомысленной и беззаботной. Она была беспокойной, жестокой и недисциплинированной, но также забавной, честной и милой. Я рассказывала ему далеко не все. Ведь так легко представить неполную версию нас самих и других людей. Это было моим маленьким порочным удовольствием – смеяться над ее глупой, бессмысленной и скучной работой парикмахера. Но я не рассказывала Фреду, как растет ее список частных клиентов, о том, что ее приглашали в журналы, она стригла на сцене перед сотнями людей на профессиональных съездах. Не рассказывала, что она много путешествовала и по работе, и ради удовольствия, а когда я в последний раз ее видела, у нее был любовник, много друзей, и насыщенная жизнь. И теперь, когда я сидела на этой скамье в окружении офисных работников, до меня дошло, что Фред не всегда бывает прав. Иногда мое желание доставить ему удовольствие сдерживало меня, а ведь много лет назад я тоже была не против повеселиться в баре и заняться неизвестно чем.

Я попыталась улыбнуться.

– Я очень привязалась к Эйлсе и к детям, в особенности, к Максу. Я хочу ей помочь.

– Мне кажется, что у тебя и без нее забот достаточно.

– Например? – И тогда я заметила, какая у него тонкая верхняя губа. – Какие у меня заботы?

Фред не ответил, только скривил рот. Его глаза были полны боли и доброты.

– Люди используют тебя, – сказал он.

– Никто меня не использует, – ответила я.

Он ревнует, сказала я себе, когда возвращалась в переполненном душном метро домой. Наши отношения основывались на удобной лжи. Фред говорил, что не хочет видеть меня одинокой, но его устраивало думать обо мне, как о зависимой, грустной и незначительной. Что ж, все изменилось. Люди двигаются по жизни дальше. Может, я устала от Фреда, может, он мне надоел. Может, для нас будет лучше какое-то время не видеться.

Глава 15

Цикл книг «Ласточки и амазонки»: неполная серия (не хватает «Голубиной почты»). Издательство «Джонатан Кейп». В переплетах из зеленой ткани, некоторые – в иллюстрированной суперобложке. 1937–57 гг.

Suspended animation, сущ. – анабиоз: временное прекращение большинства жизненно важных функций организма, без фактической смерти, как в случае дремлющих семян или впадающих в зимнюю спячку животных.

Эйлса говорит, что из-за меня работа по дому прекратилась. Это неправда. Я только один-единственный раз преградила ей путь – когда она хотела забрать книги Артура Рэнсома[35]. Нет, возможно, она не хочет в этом признаваться, но ей просто наскучило.

Все происходило постепенно. Оглядываясь назад, я могу с уверенностью это утверждать. Ее визиты уже прекратились, хотя именно на той неделе я поняла, что все кончено.

Стены ужасно давят, когда ждешь. Во вторник Эйлса прислала мне сообщение, спрашивая, буду ли я дома. Я ответила: «Да, целый день!» – хотя без какой-либо конкретики. Она написала: «Хорошо. Заскочу», – и это тоже было неопределенно. Вначале я не придала этому значения. Я работала над словом clever (умный, ловкий, искусный, способный, даровитый) – очень интересным, колоритным коротеньким словом, которое поразительно поздно пришло в наш язык. Оно упоминается в 1682 году Томасом Брауном[36], как специфическое для Восточной Англии, вероятно, связанное со словом clivers из среднеанглийского, которое означало «когтистые лапы, когти, тиски» (и таким образом на выражение clever devil («хитрый черт») можно посмотреть совсем в другом свете). Обычно такая работа меня увлекала, но часто бывало, что если в дело вступала Эйлса, я уже не могла сосредоточиться.