Что упало, то пропало

В конце концов я оторвала голову от колен и какое-то время сидела с закрытыми глазами. А потом с открытыми глазами. Затем стала собирать косточки в наволочку и уложила ее в коробку из-под обуви. Я собрала кусочки высушенных цветов, которые еще не превратились в пыль, и высыпала их сверху. Закрыла коробку крышкой, отнесла ее в свою спальню и спрятала под кроватью – у дальней стены. На этот раз я не пыталась ее по-настоящему спрятать, просто не хотела, чтобы полиция сразу же отобрала ее у меня. Я хотела, чтобы они действовали аккуратно. Хотела знать, что, когда они придут, у меня будет немного больше времени, несколько дополнительных минут, и я смогу попросить их действовать осторожно.

До кухонного стола снова было не добраться, поэтому я уселась за письменный стол в гостиной. Я не знала, сколько времени ждать, позвонит ли Эйлса по номеру 999 или по номеру 101[50], приедут ли они на патрульной машине или придут пешком.

Наконец я услышала, как открывается входная дверь. Сколько прошло времени? Час? Два? Время то ли растянулось, то ли сжалось, может, я была вне времени. Я сидела за столом, положив руки на колени, словно они уже были в наручниках. Теперь я успокоилась и просто ждала.

Эйлса остановилась в дверном проеме. Я видела ее затылок в зеркале у нее за спиной. Пространство позади нее расширилось и словно зависло. Пусто – она пришла одна. С улицы доносились самые обычные звуки – машины и фургоны, с грохотом проехал грузовик. Я поднялась на ноги.

Она спокойно смотрела на меня.

– Я сходила прогуляться. Том на работе, или мне пришлось бы… Я не могла тут оставаться. Вы же понимаете. Мне нужно было вдохнуть свежего воздуха. Я не знаю, что здесь произошло и что мне с этим делать. Но пока я гуляла, Верити, я подумала, что вначале должна дать вам возможность объясниться. Я не уверена, что хочу слушать ваши объяснения, но мы… мы подруги. Я полюбила вас, и вы столько сделали для Макса, поэтому я обязана вас выслушать.

Я кивнула, продолжая сжимать руки.

– Да. Да. Я объясню. Я могу это объяснить.

– Пожалуйста, объясните, что это? Что произошло?

Тогда я встала.

– Хотите присесть? – спросила я, убирая с дивана книги и кипы газет, пакеты с одеждой.

– Мне и здесь хорошо, – ответила она. – Я постою.

– Ладно. Хорошо. Да.

Она в волнении перебирала пальцами, глаза бегали по комнате. Дом давил на нее.

– Значит, там лежит ребенок. Мертвый ребенок. Чей это ребенок, Верити? – Она поморщилась, скривилась, начала терять контроль. – Это ребенок Фейт?

– Нет.

– Но тогда чей?

– Мой. – Слово вылетело из меня, как пронзительный крик.

– Ваш?

– Да. – Я прижала руки ко рту.

– Вы убили собственного ребенка?

– Нет. Нет.

Я вгляделась в ее лицо: сомнение, недоверие, а еще ничем не прикрытые страдания и боль. Я поняла, что она думает, и это было так ужасно, что я заставила себя отвести глаза. Но я не могла больше скрывать правду. Жизнь и смерть – между ними такая тонкая грань.

Я начала говорить, надеясь, что она меня услышит и сможет понять. Она разберется и соединит ужасные фрагменты моего путаного рассказа. Я не могла говорить связно, вообще с трудом заставила себя говорить. Я рассказала Эйлсе про ночь с Адрианом Кертисом, как мы переспали, «когда ты знаешь, ты просто знаешь». А на следующий день на работе я не обращала на него внимания, не отвечала на его звонки. Молилась, чтобы все закончилось, и какое-то время казалось, что так и есть, так что я выбросила все из головы. Я и подумать не могла, что могут быть последствия, не думала о причине и следствии. Но через несколько месяцев, меняя маме повязки, я почувствовала дикую боль.

Эйлса нахмурилась сильнее. Она решила, что я пытаюсь вызвать ее сочувствие.

– Боль? – переспросила она.

Я продолжала рассказ, несмотря на отвращение у нее на лице. Боль, казалось, растекалась по всей нижней части живота, потом пошла еще и вверх – болел весь живот. Она возникла словно из ниоткуда, вроде без причины. Я решила, что это несварение, а не «проклятие» – так мать называла месячные. Мне было сорок четыре года, и я считала, что они у меня уже прекратились. Я не стала рассказывать Эйлсе, как я испугалась и что почувствовала, когда наконец поняла, что происходит, сидя на унитазе в ванной комнате. Это не имело значения. Кто-то говорил мне, что нужно зажать кожу между большим и указательным пальцами, чтобы держать эмоции под контролем, так я и сделала, рассказывая Эйлсе о случившемся.

В моем рассказе были паузы и долгое молчание.

В конце, когда, казалось, больше нечего было сказать, я заметила: