Что вдруг

И я об этих, с пейсами, скажу.
Их много, и становится все больше.
Вольно было в России или Польше,
Но здесь, в Израиле, ну я вам доложу…
Молиться целый день, окружены врагами?
И кто? – все молодые мужики.
Нет, я за Библию обеими руками,
И все-таки…
А с бабою в автобусе видали?
Молчит и смотрит вдаль, как марабу.
Я вам скажу, десяток лет, не дале,
И весь Израиль вылетит в трубу.

Наши ямбы звенят на звукозрительном фоне непривычной жизни с ее расслаивающейся оптикой и гортанной акустикой, настоянной на «харедим», и «хаки», и «хайот». Они разом лишились домашнего эхо, они не отбрасывают эмоциональной тени в испепеляющий полдень. Мы присутствуем при стихостроении в чистом виде, я бы сказал – при чистом словоговорении, да не хотелось бы смущать досужих остряков. Слово означает только то, что видит, знак изображает самого себя, как в том виде искусства, которое в прошлом веке именовали десятой музой. Живая фотография, немое кино с безошибочными титрами. «Ки-не-ма-то-гра-фи-чес-ки-е-ха-ри-на-сте-нах-гра-да-И-е-ру-са-ли-ма», как некогда было сказано в ямбическом пятистопнике русско-еврейского поэта Довида Кнута. И все родимое настолько вдалеке…