Что вдруг

См.: Тименчик Р. Петр Петрович Потемкин // Родник (Рига). 1989. № 7. С. 13.

Библиография поэзии и поэзия библиографии

Поэзию и библиографию сближает эпизод их сравнительных жизнеописаний, когда александрийский поэт Каллимах, возможно, сотрудник тамошней Публички, составил списки сочинений всех греческих авторов, что и позволило считать его в европейской традиции отцом библиографии. От многих сочинений остались только выведенные Каллимахом их имена, поскольку фонды местных библиотек были изведены невесть кем. Писавший стихи всеми метрами, как характеризует его византийская энциклопедия, Каллимах – не просто поэт, а «поэт-поэтыч» (если есть «актер-актерычи»), изыски которого впору популярить и сегодня, – проверял атрибуции переписчиков, разводил многочисленных тезок-греков, Александров и Аполлониев, Деметриосов и Гераклидов (напомним, что в V в. до н. э. в Аттике было, например, три трагика Еврипида), отделял соименных сыновей от отцов, опознавал анонимов, надо полагать, с тем же наслаждением, с которым он сочинял свои изобретательные композиции. Ведь списки малодоступных публике обложек в известном смысле подобны стихам – и те и другие состоят из соизмеримых, сходно устроенных и торжественно звучащих отрезков.

Каталог русских поэтов прошлого века похож на отменно сложенный верлибр, напоминающий о перечислениях Уолта Уитмена или Михаила Кузмина (сказавшего, что «всякий перечень гипнотизирует и уносит воображение в необъятное»). Это – парад номинативов, порой перебиваемый вторжением комичных родительных падежей («твоих глаз», «моих тысячелетий») или хулиганствующих инфинитивов («Родить мужчинам»). Это поля кириллицы, на которых нет-нет и всходят латинские литеры (недавние обязательные галуны, как заметил в начале 1930-х Владимир Набоков). Списки заголовков книг – это ведь собрание микротекстов, каждый из которых устроен так же, как и пространный художественный текст: в нем содержится возможность двуплановости и разнотолкования. Иногда эта двусмысленность доведена до предела, как в омонимах, представляющих вне контекста языковую загадку. Так, читатели 1922 года гадали, что за «Град» на обложке у Николая Оцупа, вид осадков или славянизированный «город»¹. Работа над заглавием по тщательности не уступала отделке стихов – поэт Валентин Анненский-Кривич, только отвергнув «Дымы», «Кольцо обручальное», «Дымные песни», нашел свое окончательное «Цветотравы»². Загадка названия охранялась так же неукоснительно, как и тайные смыслы стихов: «Я спросил его наивно, почему книжка называется «Трюм». Майзельс удивленно промолчал»³. Как список кораблей, списки стихов хорошо читать перед сном, роняя их, как ветхого Данте…

Когда бы грек увидел сегодняшние книгоописания, он бы удивился совпадению: и мы тоже в иных случаях знаем только названия. Списки Тарасенкова-Турчинского призваны исчислить те памятники, сохранность которых никем не обещана. В книгохранилищах чужих городов эти остатки скарба метеков могут стать изгоями депозитариев. В иных столицах, выйдя из-под спасительной сени спецхранов, они стали неприоритетной частью комплектования. Какие-то из поименованных томиков рискуют остаться только строчками в desiderata, библиографическими улыбками чеширских котов.

Книги Тарасенкова и Турчинского – праздник для всех, вкусивших наркотика книжной пыли, запойных читателей карточных каталогов, былых посетителей палаток утильсырья, тех рассеянных гостей, которые сразу замечают в кабинете хозяина многообещающий своей невзрачностью корешок. Они не столько библиография, сколько география той сумеречной библиографической зоны, которая знала своих первопроходцев, проводников, контрабандистов и, наконец, дождалась землеописателей. Труд библиографа, как известно (или недостаточно известно?), не самый легкий. Но не станем их жалеть. Им зато дано едва ли не магическое переживание того общего дела, которое некогда померещилось дежурному по каталогу Румянцевского музея.

Как писала поэтесса Татьяна Бек, «чтобы победоносно завершить подобную работу, надо быть и буквоедом, и безумцем, и педантом, и маньяком, и – главное – талантливым читателем. Надо быть Дон Кихотом русской поэзии и библиографии!»⁴ Все так, но о завершении приходится говорить с оговорками, ибо – повторим это в 1001-й раз: полных библиографий не бывает. И не может быть. И, кажется, в силу некоторых таинственных законов культуры, не должно быть. Всегда должна оставаться надежда на позицию номер эн плюс один к самому завершенному перечислению.

Есть фраза Каллимаха, донесенная до нас: «Большая книга – большое зло». Современная профессура полагает, что эта mega biblon – ни под коим видом не библиографический справочник, а какая-нибудь мегаломанская поэма и что это вздох обреченного читать всю литпродукцию подряд библиотекаря. Во всяком случае, про книги Тарасенкова и Турчинского можно с уверенностью сказать – «большое добро».