Что видно отсюда

Мое одеяло лежало на полу. Сползло туда уже давно, я вытянула его, как старый рыбак вытягивает сеть. Это потребовало времени. Мои руки состояли на девяносто процентов из воды, я была без сил от любви.

И пока я доставала с пола одеяло, тяжелый оптик спал на животе в своей кровати, ни разу не пошевелившись за всю ночь. Между тем на диване Эльсбет спали сидя Эльсбет и Пальм. Эльсбет заснула первой и потом снова проснулась.

— Извини, Пальм, но они меня так утомили, — сказала она, — все твои отрывки из Библии и их толкование.

И Пальм улыбнулся ей и ответил:

— Но в этом нет ничего худого, дорогая Эльсбет.

И Эльсбет снова заснула, а Пальм продолжал комментировать Библию, пока его и самого не сморил сон.

В это время не спала Марлиз. Она стояла у окна и ела горошек из баночки, она стояла у окна вплотную и целиком, такое было возможно только ночью, тогда уж точно никто не зайдет и не будет ей досаждать. Она без всякого удовольствия всовывала в себя горошек, потому что ее тело робко напомнило ей, что сегодня она опять целый день ничего не ела, маринад из-под горошка стекал у нее по подбородку, и она вытерла рот.

В это время мой отец, стоя перед телефоном-автоматом в Москве, посмотрел на свои наручные часы — на те, что показывали центрально-европейское время, — и снова повесил трубку. В это время моя мать лежала рядом с Альберто в квартире над кафе-мороженым, и на нее напала икота. Несколько часов назад Альберто спросил ее, не съехаться ли им, и моя мать после этого так долго и громко смеялась, как давно уже ей не случалось смеяться, как будто предложение съехаться было самой остроумной шуткой на свете. Альберто справедливо обиделся.

— Ладно, — сказал он, — уймись уже.

Но моя мать никак не могла успокоиться.

— Извини, это никак не связано с тобой, — сказала она. Слезы потекли у нее по щекам. — Это просто так безумно смешно, я сама не знаю почему.

Она попыталась заснуть, но икота не давала ей, и всякий раз, когда мать вспоминала слово «съехаться», она снова прыскала, пока Альберто не сказал:

— С меня довольно, пойду на диван.

И в это самое время Сельма лежала на своей кровати под своим стеганым одеялом в цветочек и чуть было не увидела во сне окапи, но, к счастью, до этого дело не дошло. В самый последний момент рядом с ней на ульхеке оказалась лишь размытая в сумеречном свете корова.

Животное чувствует такие вещи

Я проспала до светлого дня и проснулась оттого, что кто-то звонил в дверь. Фредерик исчез, только его кимоно и чемодан еще были здесь. Я заспанно побрела к двери и сняла трубку домофона.

— Спустись, пожалуйста, вниз, — попросил Фредерик. — Поможешь мне нести.

Поскольку у меня не было халата, я напялила на себя кимоно Фредерика и сбежала вниз по ступеням.

Фредерик стоял перед дверью подъезда, окруженный шестью коробками.

— Ты похожа на пригорелого пряничного человечка, — сказал он.

— А у тебя почему-то совсем нормальный вид, — сказала я, поскольку Фредерик был одет как все нормальные люди в джинсы и пуловер. Я указала на коробки: — А это что такое?

— С этим кривым стеллажом просто дело дальше не пойдет, — сказал он. — Я купил тебе новый.

Мы занесли коробки в подъезд и понесли наверх, Фредерик шел позади меня.

— А как же ты дотаранил их до дома? — спросила я.

Фредерик остановился.

— Кто несет все дары жизни только домой, тому дается просветление, — сказал он.

Я обернулась и посмотрела на него.

— Это была шутка, — сказал Фредерик. — Мебельное такси.

Наверху он посмотрел на часы:

— Мне пора, — сказал он. — Тебе придется собирать его одной.

И никто из нас тогда не знал, что я восемь лет так и не соберусь это сделать.

В аэропорту все гудело от тщательно спрятанных правд, которые в последний момент рвались на свет Божий. Всюду были люди, которые обнимались в последний раз, и я надеялась, что они делали это потому, что их правда вырвалась наружу, оказавшись на поверку совсем не такой жуткой и устрашающей, как они боялись. А может, люди обнимались как можно крепче, чтобы у спрятанной правды не было шанса выбраться наружу и на последних метрах еще и навонять и наделать шума.

Мы стояли перед табло вылета. Фредерик отставил свой чемодан и смотрел на меня.

— Я тебе верну, — сказал он. — Я пришлю их тебе, — имея в виду сто двадцать три марки.

Мы поздно вспомнили, что у нас нет машины, поэтому поехали на такси.

— А обязательно брать с собой этого огромного, страшного зверя? — ругался таксист, и Фредерик ответил ему:

— Да, обязательно. Этот огромный, страшный зверь всегда должен оставаться при нас.

Мы уместились на заднем сиденье, Аляска между нами: наполовину на сиденье, наполовину на полу. Фредерик ведь заранее предупреждал, что сегодня будет много думать, и теперь так и поступил. Я смотрела, как он это делает.

Всю поездку мы промолчали, только незадолго до аэропорта Фредерик обнял меня, что означало, что он обнял при этом и Аляску.

— Почему ты так спокойна? — спросил он.

— Я так спокойна, потому что ты нервничаешь, — сказала я, и это была правда, я не нервничала, тогда еще нет, я растревожилась только здесь и сейчас, в зале вылетов.