Что видно отсюда

— Еще раз спасибо за стеллаж, — сказала я, и Фредерик ответил:

— Дыши, Луиза.

— Куда на сей раз?

— В живот.

— Кстати, — сказала я и достала из кармана пакетик. Я упаковала ему в дорогу запас арахиса.

— Спасибо, — сказал Фредерик. Он провел рукой по голове, точно забыв, что там не было волос. — Я знаю, Луиза, что много вопросов остаются открытыми, — сказал он.

Открытых вопросов Фредерика я не могла видеть. А мои лежали передо мной, словно обведенные красной изолентой провалоопасные места. Например, что же будет дальше и еще что же нам теперь делать.

— Я пока не знаю ни одного ответа, — сказал Фредерик. — Ну, разве что ты захочешь спросить меня насчет йогачара-буддизма.

Он улыбнулся и взял мое лицо в ладони.

— Ты опять как размытое изображение, Луиза, — и я хотела ему сказать, что я никоим образом не создана для семи морей, сколько бы ни было вещей, противоположных этому, а создана прежде всего для него, но и это было обведено красной чертой.

— Тебе уже надо идти, — сказала я.

— Да.

— Иди спокойно, — сказала я.

— Для этого ты должна хотя бы отпустить мою руку, — сказал Фредерик, и я ее отпустила.

— Теперь можешь, — сказала я, и Фредерик ушел за стеклянную дверь, которая закрылась за ним так, что я не смогла бы всунуть туда ступню, потому что это невозможно сделать, когда ты состоишь на девяносто девять процентов из воды.

Фредерик удалялся, я крепче сжала в руке поводок Аляски, потому что она уже снова натянула его, Фредерик обернулся и помахал, в его взгляде отразилось внезапное удивление, он смотрел поверх моей головы так, будто там образовался грозовой фронт. Я оглянулась. У меня за спиной стоял доктор Машке.

— Он вернется, — сказал он.

Он сказал это как увенчанный наградами ученый, представляющий публике мировую сенсацию. Он сказал это так торжественно, что я даже усомнилась, что он имеет в виду Фредерика, а подумала скорее на того, кто уже анатомически не может вернуться, как мой дед, например, или как Мартин.

— Уйдите, — сказала я. Такого я еще никогда никому не говорила и сразу вспомнила Марлиз, которая никогда не говорила ничего другого.

Доктор Машке успокоительно улыбнулся мне.

— Спокойно можете злиться, — сказал он. — Кто никогда не злится, тот не может актуализировать себя.

— Уходите и перестаньте обскрипывать все вашей кожаной курткой, — сказала я, и это сработало.

За сто двадцать четыре марки я уехала с Аляской назад в город, прямиком в книжный магазин. Я расплатилась с таксистом, этот день обошелся мне так дорого, как никакой другой до этого. Я думала о судебном исполнителе, который явился к крестьянину Ляйдигу, опечатал все имущество крестьянина Ляйдига и сказал: «Все это вам больше не принадлежит».

Смотри выше

Хорошо подготовленный рождественский праздник в правлении общины деревни протекал без неприятностей и треволнений и состоялся во второй половине дня. Пальм почти весь праздник промолчал, хотя очень много мест из Библии так и напрашивались на толкование. За все время он только и произнес всего два слова: «За Мартина».

На каждом рождественском празднике оптик всегда поднимал под конец свой бокал.

— За Мартина, — сказала вся деревня и посмотрела вверх, на оклеенный обоями потолок, поверх которого Мартин сидел в небе на облаке, на расстоянии оклика от Господа Бога, и помахал нам. Пальм, который чокался не вином, а смородиновым соком, так нам это объяснил.

Потом оптик, Пальм и Эльсбет отправились к Сельме. Моя мать украсила Сельме всю квартиру веночками и ветками, благоухало как в лесу. Мы перепробовали все, но елка никак не хотела стоять прямо, поэтому оптик натянул садовые рукавицы и крепко держал ее, когда мы пели, он держал ее вытянутой рукой под самой верхушкой, как только что пойманного преступника, чтобы не сбежал.

Мы пели О радостное, о блаженное. Так захотел Пальм, он низким голосом громко пел о мире, который погибал. Позвонил по телефону мой отец. Он звонил из Бангладеш, мы положили трубку на столик перед диваном, и мой отец пел вместе с нами.

Когда мы спели, задули свечи, а елка стояла, прислонясь к стене, оптик вдруг объявил:

— Я должен вам кое-что сказать. Больше я не могу держать это при себе.

Сельма как раз держала в руках рождественское жаркое, а Эльсбет принесла шесть тарелок, моя мать и я, сидя рядом с Пальмом на диване, изготовились чокнуться с Сельмой яичным ликером. Мы все замерли посреди движения, сейчас он выложит то, что мы и сами давно знаем.

Сельма стояла как вкопанная со своим рождественским блюдом и выглядела так, будто сожалела, что перешагнула через опасное место, окаймленное красной чертой, а лучше было бы наступить на него и провалиться сквозь землю.

Оптик шагнул к Пальму. Пальм смотрел на него, выпучив глаза.

— Я? — спросил он.

— Да, ты, — сказал оптик.

Пальм поднялся. Очевидно, всем остальным можно было расслабиться и продолжить начатое движение.

— Вернер Пальм, — обратился к нему оптик, и руки его дрожали, — это я подпилил сваи твоей охотничьей вышки. Я хотел тебя сгубить. Я страшно раскаиваюсь.