Что за рыбка в вашем ухе? Удивительные приключения перевода

Очевидно, что английский, французский и немецкий повсеместно доминируют в переводах. Русский, что несколько неожиданно, занимает четвертое место, а вот восемь других языков, попавших в этот рейтинг, — испанский и итальянский по три раза, санскрит дважды, японский, финский, бенгали, малайский и арабский по одному разу, китайского же нет вовсе — остаются на периферии международной индустрии переводов.

Количество переведенных книг, на которых основан этот рейтинг, дает еще более удивительное представление о пирамидальной структуре современной индустрии переводов. Почти из миллиона переводных изданий, на базе которых создавался рейтинг, более 650 000 — это переводы с английского, а еще 10 % от общего числа переводов — переводы на английский. Английский выступает в качестве языка оригинала или перевода в 75,12 % переводных изданий.

Из этих данных видно также, что 42 % всех внесенных в базу ЮНЕСКО переводов между рассмотренными выше тринадцатью языками — переводы между тремя из них: английским, немецким и французским. Это необязательно должно было следовать из того, что из миллиона книг, о которых идет речь, более 47 % было опубликовано на одном из тех же трех языков. Культура не является прерогативой каких-то регионов или отдельных мест, но книжная культура — а в ее составе культура переводов — в значительной мере сосредоточена во Франции, Германии, Великобритании и США.

В результате на любом по-настоящему репрезентативном собрании переводчиков из разных частей света 70–90 % делегатов должны быть носителями неанглийского. Другими словами, если вы хотите, чтобы ваши дети зарабатывали на жизнь переводами, вы значительно облегчите им задачу, если будете растить их не в Англии и не в Америке. Отсюда ясно и то, почему переводы гораздо сложнее увидеть и понять, живя в англоговорящем мире. В обычной жизни в Лондоне, Сиднее или Корке вы редко встретите переводчика, а в Женеве и Берлине их полно.

Поток переводов всегда имел иерархическую структуру: современная ситуация отражает закономерности, неоднократно проявлявшиеся и в прошлом. Переводы обычно выполняются не между языками, которые их носители воспринимают как равноправные, а между теми, где отношения в том или ином смысле вертикальные. Законы, приказы, инструкции и договоры переводятся ВНИЗ — с шумерского, греческого и латыни в древние времена; с немецкого в Габсбургской империи; с османско-турецкого в долгий период правления османов в Средиземноморском бассейне — на языки тех людей, которые должны понимать постановления и соглашения, управляющие их жизнью. Романы, пьесы, философские и математические труды и религиозные тексты могут им сопутствовать, но это происходит не всегда. Из такого рода ситуаций у носителей доминантных языков по всему миру возникли идеи о врожденном превосходстве их языков и о том, что ни на каких других языках мыслить невозможно. Например, в исламском мире в последние столетия было мало сомнений в том, какой язык выше всех остальных:

Язык арабов превосходен, и красноречию арабов нет равных, остальные языки меркнут перед ним. Арабский среди других языков — как человек среди животных. Как человек — высшая форма животного мира, так и арабский — самая совершенная, непревзойденная форма ораторского искусства и письма, выше которой быть не может{124}.

Французские знатоки грамматики XVII века делали аналогичные заявления о французском; легко отыскать похожие заверения в превосходстве греческого, персидского, латыни, китайского и кто знает каких еще временно доминировавших языков мира.

Очевидно, что никаких рациональных оснований для подобных лингвистических предпочтений нет: все языки можно приспособить для обслуживания любых потребностей их носителей. Но ощущение, что сложный иностранный текст имеет по-настоящему правильный смысл, только если его перевести на тот язык, на котором мы привыкли думать о сложных вещах, легко овладевает даже совершенно логичным в остальных отношениях рассудком. Как-то, много лет назад, я сидел в библиотеке в Кóнстанце, пытаясь осмыслить работу Гегеля, очень медленно читая ее по-немецки, с карандашом в руках. Дело шло туго, и я никак не мог постичь суть. Я посмотрел, что читает немецкий студент в соседнем отсеке. Это тоже был Гегель, но в английском переводе! Ну ладно, подумал я с облегчением, если даже немцы предпочитают постигать мысли Гегеля в английском изложении… Такие эпизоды легко могут привести к почти подсознательному, такому успокоительному выводу, что только ваш родной язык по-настоящему передает смысл. Но каким бы подспорьем ни стал пояснительный перевод иностранного текста, нельзя поддаваться иллюзии, что принимающий язык — не важно какой — «лучше» приспособлен для выражения тех или иных мыслей.