Что за стенами?

А затем иностранец на чистейшем русском языке попросил у буфетчицы пятьдесят граммов сливочного масла. Только и всего, кусочек масла. Вот те на, и никакой это был не иностранец.

Пока я считал его за иностранца, я в лицо не всматривался. Что могло сказать мне его лицо? Ну, бизнесмен, залетевший в эти отдаленные места под воздействием вируса туризма. Ну, может быть, корреспондент, или даже дипломат, или ученый. Симпозиумы нынче у нас стали проводиться повсеместно. Но теперь, узнав, что передо мной соотечественник, я стал рассматривать его во все глаза. Впрочем, в пределах приличия, конечно. Я не пялился, я поглядывал на него украдкой, невзначай будто. Не глядеть же я не мог: человек был примечательный. Во всем иностранном, даже стрижка короткая, даже платок в кармашке пиджака, даже перстенек на пальце с ярким камушком, а лицо наипростейшей модели, а потому и загадочное безмерно. Кто ты, мил человек? Сколько тебе лет, угадать не трудно. Уже за пятьдесят. Но кто ты — загадка. С таким лицом у нас и в министрах ходят, и в колхозниках. Ну, бывалые глаза, ну, лукавые, повыцвели уже, а есть, живет в них огонечек. Так что же, с такими глазами и с таким твердым ртом и, верно, кем только у нас не может быть мужчина за пятый десяток. Повторяю, и министром, и академиком, но и ветеринаром, директором школы, председателем горсовета, упаси бог, прокурором. Но костюм, костюм, ботиночки, перстенек… Дипломат, может быть? Нет, дипломаты наши скромненько одеваются. Ученый? Да разве ученый не обязан быть небрежен в одежде? Или писатель? Нет, не похож, осанист очень, взгляд властный — где уж писателю. Так кто ты, кто ты, мил человек?

А мил человек горестную для себя услышал новость: масла в буфете не было. Всегда было, а сегодня, как на грех, не завезли. Чего другого, а уж масла-то в этом буфете хватало. И вот, нате вам, зашел такой клиент необычный, спросил перво-наперво масла, а его нет. Буфетчица наша чуть не заплакала. Она кинулась предлагать все прочие свои продукты, но мил человек все прочее отверг, ему нужно было одно только масло, пятьдесят граммов обыкновеннейшего сливочного масла. Возможна ли скромнее просьба? Но масла не было.

И вот он уйдет сейчас, наш загадочный визитер, и я так и не успею понять, угадать, что за дела вершит он на земле. Обидно.

Но он не ушел. Еще разок огляделся, на меня посмотрел внимательно, — а не узнал ли я его, — и, поняв, что не узнал, решительно сел к столу, выбрав в этом укромном месте самый укромный уголок. Да еще и спиной к стеклянной стене сел. Вон что, побыть в одиночестве ему было желательно, и чтобы не узнал никто, не подсмотрел, каким он тут делом будет заниматься. Он развернул свой сверток — пучок молодой редиски, несколько стрелок лука.

— Эх, как же без масла-то! — промолвил он огорченно. И прямо с газеты, не взяв ни тарелки, ни ножа, а отрывая, заламывая и круто соля, стал есть. У него и хлеб с собой был, настоящий черный, ржаной, какой добыть в этом пшеничном крае было делом нелегким. Добыл. Про масло только не подумал, понадеялся на буфет. Чего-чего, а уж масла-то…

Так вот зачем понадобился этому человеку самый что ни на есть глухой уголок! На людях ведь так не поешь, с газетки-то, откусывая да ломая. Хрустя, как некогда, как в молодые годы, в деревенскую еще пору. Так не поешь, если ты нынче на виду, на примете, достиг немалых высот. Засмеют, пожалуй, не поймут, посчитают мужланом. А видно, захотелось, очень захотелось вспомнить давний какой-то денек в своей жизни. Увидел на улице у старушки эту вот редиску да лук и загорелся припомнить на вкус свою молодость. Пучок редиски, три стрелки лука, горстка соли, чуток маслица, хлеба ржаного краюха, газетка измятая подо всем этим, и — вся жизнь еще впереди. И пахнет все первозданно, весной!

Я понял тебя, мил человек, разряженного, преуспевающего, загрустившего. Но кто ты? Что не актер — это я сразу решил. У актера лицо, к игре натренированное. Он и не хочет, а играет. В образе, все в образе надо быть. Этот не играл. Похрустывал да помалкивал.

Захотелось мне одарить этого человека настоящей мужской работой. По всем статьям ведь вышел. И ел хорошо, — а это не малость, как ест человек. Ту же редиску хотя бы. Хрустко он ее ел, с азартом, казалось даже, улыбчиво.

Я решил, что он директор завода. Наигромаднейшего. Новейшего, что чудеса творит. Ну, а одет так броско потому, что частенько приходится ему за границей бывать. Да нет, опять не то. Директора такие за границей не мотаются. Недосуг, так сказать. И перстень, перстень с приметным камушком. Несерьезный какой-то перстенек.

Хоть подходи да спрашивай: а кто вы, дорогой товарищ? Но он, пожалуй, так глянет, что отшатнешься. Вон какие у него глаза. Как дульца.

Ладно, не актер, не директор, не писатель, так быть ему министром. А перстенек? Тьфу ты! А костюмчик из драгоценной дерюги? Нет, не подходит.