Что за стенами?

Чижов замедлил шаг, чтобы легче было подумать, чтобы мысли не сбивались. Об итогах ему думать еще не доводилось. Внезапно как-то думы эти его настигли. Вот тут, на новом месте, вот посреди этой в ветряных завертях площади. С чего бы? Не старик еще, чтобы бабки подбивать. И печалиться вроде не из-за чего. Наоборот, радость в жизни вышла. Он оглянулся. Вот она — радость. Он даже руки развел — вот она, радость. Но был он печален и было неспокойно у него на душе. Это что в школу надо идти? Или что приятелей вокруг никого? Или еще почему? Он себя нынче не мог понять. Как встал чуть свет, так все мысли да мысли и на душе тревога.

В школу было рано, даже в магазин было рано. А в магазин-то почему рано? Вон, работает, двери стеклянные настежь. Он вдруг сообразил, что для него магазин открытым считается, когда водочный отдел там открывают, — стало быть, с одиннадцати часов. Он вдруг понял, что, того не желая, давно примкнул к стану тех добрых молодцев, что по утрам толкутся у дверей продовольственных магазинов, ожидая своего заветного часа, барабанных этих палочек, одиннадцати этих часов. Но ведь не был же он алкашом, прости господи, не из этих вот — «детей солнца», как их прозвали в народе, поскольку к полудню ближе они только и оживлялись. Ну, выпивал, ну, порой, с приятелями если, и помногу выпивал, но ведь не так же, как эти вот, что толклись. И на вот, как и они, отсчет магазинному времени вел с одиннадцати. И до девятнадцати? Он вдруг почувствовал себя дурак дураком. Он вдруг глянул на все вокруг как бы со стороны и на себя поглядел как бы со стороны. Вот идет, не рослый, но и не низенький, в плечах широкий, руки увесистые, — работяга, одним словом. Костюмчик на нем вполне приличный, польский, за сто тридцать, сидит как пригнанный. Туфли тоже вполне приличные, что у него такие, что у какого-нибудь профессора, — чешские туфли, с женой выбирали, а у Маши вкус замечательный. Вот идет, ну, правда, галстук не модный, не лопатой, не мальчишка ведь, сорок переступил. Вот и кудри уже не те, пополз лоб в наступление. Но ничего, глаза еще синеву держат, зубы все еще свои. Еще, если улыбнется да вскинет брови, так иная продавщица и про весы свои забывает. Девчата на заводе, хоть не ровня он им, женатик и так далее, а в старики еще его не записали. Это по глазам их можно угадать. Девчата, если старик перед ними, глазами ему об этом скажут. Глаза у них вперед слов говорят и не врут, как слова иные. Нет, девчата на работе его еще глазами не жалеют, они его еще и побаиваются. Рук его крепких, озорных побаиваются. Схватит иную, поднимет над головой — визг на весь цех. Не стар, чего там. И силенка еще дай бог какая имеется. И мозги варят. И руки смекают. На заводе, в цехе знают — Чижов сделает. «Инструментальщик милостью божьей» — вот про него как один старичок инженер выразился. Забавный был старичок, таких теперь только в кинофильмах показывают, когда спецов изображают в первые годы после революции. А старичок этот еще и поныне жив, еще на завод захаживает, хотя уже и на пенсии. «Береги себя, Чижов, — прощаясь, сказал он ему, когда уходил на пенсию. — У тебя талант, руки у тебя умные. Смотри, чтобы от водки не затряслись. Стыдно, горько мне будет за тебя». Вот какой старичок. «Нет, Олег Сергеевич, руки у меня не трясутся, вот посмотрите…» — Чижов протянул перед собой руки, чуть что не вымолвив эти слова вслух. А руки-то как раз и повело. Не то чтобы они тряслись у него, нет, не тряслись, но и твердости в них привычной не было. Не выспался?.. Рано поднялся?.. Накурился?..

Чижов продолжал смотреть на себя, со стороны как бы, вбирая себя самого в тот широкий огляд, каким глядел вокруг. Вот идет он, идет, справный да ладный, не старый еще, с профессией, семейный, двое ребят у него хороших, жена хорошая, — идет, может, в магазин, а может, просто прогуливается, и вот зачем-то вдруг руки вперед выкинул, на руки свои зачем-то воззрился. Что за человек? Что за странность в нем? А это Чижов, Николай Андреевич, слесарь-инструментальщик наивысшего мастерства, местный житель, проживающий вон в том доме-великане в отдельной квартире. Удостоверьтесь, десятый этаж, пятый балкон от левого угла. На этом балконе сейчас его жена Маша стоит. Ничего не делает, просто смотрит, просто радуется, как высоко здесь жить, как просторно. А руки не трясутся у него, руки у него просто устали. Рано встал, не выспался, накурился.

Чижов подошел к магазину, к бесконечному этому стеклянному ряду, протянувшемуся на добрых два квартала, если по докучаевским меркам. А здесь этот магазин всего лишь половину первого этажа занимал, всего лишь одного дома. Вон какой домик-то.

До одиннадцати было далеко. Но Чижов, уже поймав себя на этой стыдной мысли, вошел в магазин, хотя покупать ничего не собирался. У него и сумки-авоськи никакой с собой не было.