Что за стенами?

Ну никак не умел привыкнуть Чижов к этим магазинам самообслуживания. Одно слово, что самообслуживание. А проверка на проверке. И все равно — и взвешивают, и наливают, и нарезают, если товар еще не поддался расфасовке. Нет, что-то тут недодумано. И велика ли экономия? А обид сколько. У иной старушки на выходе всю сумку перетрясут. Со слезами уйдет. Выгода? Вот и его сейчас обсмотрят, не прихватил ли случаем к своим подушечкам да пряничкам и что другое. Обидно. Чижов не пошел к кассе, а двинулся вдоль рядов, решив, раз уж руки занял, так и еще что-нибудь взять, чтобы у кассирши той не выглядеть мелочным покупателем. А что взять? И куда со всем этим? Сразу же и домой назад?

Он не заметил, как снова приблизился к гудящей спирали.

На него снова воззрились. И какой-то блистательно лысый, но моложавый человек, по-юному развинченный в движениях, по-юному поджарый, да, увы, не только лысый, а еще и сильно обеззубевший, быстро выдвинулся ему навстречу, дружественно протягивая руку.

Поздоровались, не представившись друг другу, поскольку все же не могли не понимать, что магазинное это было знакомство, из мимолетных, из безымянных, так сказать.

— Что это у тебя? — бесцеремонно спросил лысый-моложавый. — Что припас? — И длинным тонким пальцем колупнул обертку одного из кульков. — О, подушечки! Как угадал! Мои любимые! А это? — И он колупнул другой кулек. — Прянички? — Он зорко глянул в глаза Чижову, а потом обернулся к спирали, возвещая: — Наш человек, с понятием. — Он подумал, поискал нужные слова, рукой даже в воздухе помахал, помогая себе: — Знает, одним словом, какая она такая жизнь. Изведал… — Затем он подхватил Чижова под руку и повлек его к спирали.

Что было делать? Не упираться же. Да и кульки эти мешали, прилипнув к ладони. Да и народ его сразу принял радушно, заулыбались ему навстречу, а этим пренебрегать нельзя. Люди к тебе с уважением, так и ты будь с уважением.

Как некое именитое лицо, здоровающееся по прибытии с дипломатическим корпусом, Чижов стал продвигаться по спирали, пожимая протянутые руки. А лысый шел за спиной, как то следует по протоколу, давая краткие пояснения, представляя. Вот бы послушать иному мастеру протокола, поучиться бы краткости и вместительности оценок.

— Наш, — представлял лысый-моложавый. — Может, — говорил он. — Устойчивый.

И «наш» и казался «нашим», тот, кто «мог» — действительно мог, если по виду судить, выпить сверх всякой меры, а «устойчивый» — так по-моряцки стоял на крепких ногах, что уж, конечно же, был на редкость устойчив и в сбои шаткие минуты.

Про иных в спирали моложавый ничего не сообщал, обходил их молчанием. И это молчание было не менее красноречиво, чем слова. Стало быть, мелкота, нестоящий народ.

Обход был завершен, и Чижов оказался в извиве спирали, был вобран в нее, дабы ждать. Чего? Этих самых одиннадцати часов? Он возмутился и начал выбираться на волю. Но из этих плеч и спин не так-то легко было выбраться. Его не придерживали, а все ж таки выходило, что удерживали. Он в дружеском оказался кольце, в дружеском плену.

— Куда спешишь? — спросил моложавый. — Все одно, здесь это место единственное. Понастроили дворцов, а бутылку схватить человеку негде. Из каких мест сюда?

— С Домниковки. Ну, что у вокзалов.

— Знаю. Как не знать. Почти соседями были. Я — с Самотеки сюда угодил. Надо же, берут людей из центра, урожденных что ни на есть москвичей, и кидают на опушку леса. Это надо же! А привычки? А друзья? А этот, как его, микроклимат?

— Верно, верно, — покивал Чижов, вдруг огорченно сообразив, что у этого закоренелого выпивохи такие же вот мысли в голове, что и у него, те же, так сказать, неудовольствия. И он кинулся спорить: — Зато дома какие, квартиры. Чистота. Воздух. Метро тянут. Народ из центра сюда просится, а не то чтобы…

Он горячился, спорил, а лысый-моложавый согласно кивал ему и улыбался, чуть что не поддакивал. С кем же спорить? Оказывается, и в защите этих мест они были единомышленниками. И «минусы» находили одни, и «плюсы» одни. Да вот и рядышком у винного прилавка оказались. Чижов всмотрелся в своего собеседника, безмерно огорченный этими совпадениями. Чижов таких людей хорошо знал и, как ему казалось, сторонился их. Его друзья были иными. Хоть тоже и выпивали, а иными они были, иными. А какими? Ну, не облезлыми, не беззубыми, не такими вот быстрорукими. Нормальные были люди, уважаемый народ. А этого разве кто станет уважать? И глаза у него мутные, и рука мокрая, и расхлябан, как не рабочий человек.

— Работаешь-то где? — спросил Чижов, уверенный, что перед ним тунеядец.

— Как переехал, водопроводчиком здесь устроился, — охотно отозвался моложавый. — Далеко больно на завод стало ездить. Да все едино, что там железо, что тут. И техники тут, не хуже чем на заводе, понатыкано. — И чтобы покончить с этим, с разговорами этими о работе, которая свое время и без того забирает, моложавый, как две корочки паспорта, распахнул пред Чижовым ладони. Рабочие ладони оказались, с наплывами древних мозолей, с побитыми еще смолоду, когда учился, пальцами, с въевшейся в кожу соляркой.